Русь. Том II
Шрифт:
— Омерзительное зрелище! — сказал Черняк. — Этот всеобщий восторг вызывает тошноту. Когда обыватель торжествует, я не знаю, куда деваться от отвращения… А он вышел на Красное крыльцо и даже не знает, что ему делать.
Иван Лукич только усмехнулся, безнадёжно махнув рукой.
Маша села за стол и начала разливать чай, никак не отзываясь на слова мужа.
Она сидела за самоваром, как будто не слышала и не слушала то, о чём говорил Черняк.
— Может быть, ты и мне стакан чаю нальёшь? — сказал Черняк, остановившись за спиной
— Почему же ты не сказал сразу?
— Я думал, что ты сама догадаешься.
— Я забыла, что жена должна сама обо всем догадываться и ловить желания своего господина.
Сара, сделав большие глаза, с раздражённым упреком смотрела в упор на Машу и всеми силами делала ей знаки, чтобы та не затягивала ссоры. Но Маша нарочно не взглядывала в её сторону.
Черняк пожал плечами, отошёл от её стула и продолжал:
— Говорят, что сегодня в Кремле не было никакой охраны, потому что, видите ли, народ так обожает своего монарха и так велик патриотический порыв, что никакие покушения невозможны. Очень может быть. Я вполне склонен этому верить. Я видел ошалелое стадо, которое с выпученными глазами вопило и кричало «ура».
— Э, милый, — сказал Иван Лукич, — ветер легко меняется. А капля камень долбит. Вот и мы будем долбить своё.
Он в это время наливал чай из стакана на блюдечко, потом, утерев ребром ладони усы, стал пить, осторожно откусывая передними зубами маленькие кусочки сахара.
— Допреж этого я садовником был. Бывало, финики сажаешь, посмотришь — косточка, как камень, как из неё что-нибудь может пробиться? А, глядишь, через какой-то срок беленький росточек начинает наклевываться.
— Конечно, я понимаю, что сейчас это просто психическая зараза. Но она очень широко и глубоко пустила корни, — сказал Черняк.
Он дошёл до дальней стены комнаты и, повернувшись, остановился там.
— На днях я встретил одного из тех людей, в которых никак нельзя было, казалось бы, сомневаться. И что же, он цинично заявил, что уверовал в бессмертие души и загробную жизнь. Я везде сталкиваюсь с этой жуткой реакцией. А ведь это был человек необычайной силы характера, с невыразимым спокойствием и странной способностью подчинять себе людей, и в результате — новый ренегат! Этот человек — Андрей Шульц, его кличка. Ты ведь, кажется, знаешь его? — обратился Черняк к Маше, как бы не замечая её настроения.
— Знаю, — сказала Маша, не взглянув на мужа.
— Ничего, милок, это всё соскочит скоро, — сказал Иван Лукич, осторожно отодвигая допитый стакан и утирая рукой седые усы.
Он поблагодарил Машу и взял с подоконника свой картуз, собираясь уходить.
— А кадеты и буржуазия думают сейчас, что власть за их послушание даст им реформы после войны. Им кроме реформ ничего и не надо. Но ведь их всё равно надуют. Тогда другое будут кричать. Только толку от них всё равно не много, потому что кричат они больше по привычке, от своих дедов и отцов, и сами не замечают,
Он пожал своей корявой рукой руки хозяев и ушёл, уже по дороге надевая свой мягкий старый картуз.
Черняк продолжал ходить по комнате. Маша сидела и, подпёрши кулаком щёку, смотрела мимо самовара в окно перед собой.
Сара, сдерживая ироническую улыбку, взглядывала то на Машу, то на Черняка.
— Ну, что же вы в самом деле! — сказала она наконец. — Будет вам дуться! Дмитрий Иванович, слышите?
— Я нисколько не дуюсь. Я пробовал разговаривать… она почему-то молчит и… дуется.
Маша переменила позу и вздохнула.
— Нет, — сказала они, — это несколько серьёзнее, чем ты думаешь. Когда один перестанет понимать другого, тогда… — Она пожала плечами. — Тут уж ничего не сделаешь.
Черняк остановился, некоторое время смотрел на жену и наконец с расстроенным видом сказал:
— До чего может быть жестока и бессердечна женщина, когда ею овладевает какая-нибудь… идея.
— Вздорная идея, — хотел ты сказать, — иронически прибавила Маша, повернувшись на стуле в сторону мужа.
— Не вздорная, а… упорная. Я тебе никогда ни в чём не мешал.
— Н е м е ш а т ь мне может каждый посторонний человек, а близкий человек, мне кажется, не должен ограничиваться только тем, чтобы не мешать.
Сказав это, Маша раздражённо повернулась и опять села в прежней позе, спиной к мужу и лицом к окну.
Черняк некоторое время смотрел на неё, улыбаясь, потом подошёл к столу, положил ладонью вверх руку, как бы надеясь, что Маша взглянет на него и, рассмеявшись, положит свою руку в его раскрытую ладонь.
Сара с гримасами нетерпения щипала под столом её ногу. Но Маша не улыбнулась и руки не положила.
Черняк подождал, потом отошёл; лицо его стало грустно.
— Когда женщина перестаёт любить, она всегда для своего оправдания придумывает предлоги, чтобы свою вину свалить на того, к кому у неё исчезло чувство, — сказал он.
— Может быть, нужно потрудиться узнать, отчего у женщины исчезло чувство? — сказала Маша. — Она перестанет любить, когда эта любовь не даёт ей жизни и когда тот, кого она любит или… любила, не хочет этого понимать в силу своего эгоизма.
— Ну вот, пошло, поехало! — замахал руками Черняк. — Ну, какой у меня эгоизм! Может быть, известная рассеянность и чрезмерное увлечение своим делом. Но никак не эгоизм, ты прекрасно это знаешь. И ты сейчас из всех сил стараешься меня н е л ю б и т ь, а когда я уеду на фронт, вероятно, не раз поплачешь, потому что как-никак, а мы с тобой пять лет уже прожили.
— Это моё дело, — сказала Маша, и вдруг у неё глаза наполнились слезами, она засмеялась от досады и уже по-настоящему расплакалась, уронив голову на стол.