Русь. Том II
Шрифт:
В толпе произошло какое-то движение. Головы всех беспокойно стали поворачиваться из стороны в сторону, как бы ища причины этого движения.
Музыканты с большими трубами не спеша надели их на шеи. Кто-то торопливо крикнул:
— Идёт! Поезд идёт!
Толпа колыхнулась.
Медные духовые инструменты, оглушая близстоявших и наполняя звуками высокое пространство перрона под стеклянной крышей, заиграли марш.
И как будто в такт музыке, выпуская струйкой белый дымок, вдали на загибе пути показался маленький, быстро увеличивавшийся поезд.
Взгляды всех
Бледная дама, к которой подходил Валентин, ни к кому не обращаясь, сказала тихо, как бы сама себе:
— Душа человеческая перерождается от соприкосновения с таинственным миром страдания и смерти.
Стоявшие с ней девушки с восторгом слушали её, как пророчицу, от которой ждут слов мудрости. Но она больше ничего не прибавила.
Когда поезд медленно остановился и замолкла музыка, почувствовалась минута крайнего напряжения. Взгляды всех приковались к дверям вагонов, из которых должны были показаться те, ради которых собралась вся эта публика.
А когда в дверях ближнего вагона засуетились санитары и показалось на носилках бледное, как у покойника, лицо, с головой, забинтованной полосками белой марли, у толпы вырвался вздох удовлетворённого любопытства.
Дамы, забыв приличия, рвались увидеть ближе эту марлю. Толпа расступилась перед санитарами, нёсшими носилки.
Глаза всех жадно приковывались к тому, что лежало на них.
Все ждали, не удастся ли увидеть трупы убитых. И когда из заднего вагона, напрягаясь шеями до красноты, санитары спустили два гроба, — всё затихло. Несмотря на то, что гробы были закрыты, женщины с напряжённым любопытством потянулись к ним.
Какая-то полная блондинка в белой шляпе с розовыми цветами с выражением ужаса и страдания ухватилась за руку своего спутника и в то же время вся подалась навстречу выносимым длинным забитым ящикам, широким с одного конца и узким с другого.
Потом опять заиграла музыка, на перроне раздавались торжественно-скорбные и умиротворяющие звуки похоронного марша. Глухой говор толпы, донёсшийся с площади, показал, что там увидели первые носилки.
Печально-торжественные звуки марша вносили струю мягкого лиризма в настроение всей толпы. Каждому представлялась красиво погибшая на поле битвы молодая жизнь, которую так же красиво, под звуки музыки, оплакивают те, кто их любил: быть может — старая мать, быть может — молодая девушка.
Когда скрылись последние носилки, толпа точно прорвалась и начала безостановочно выливаться из вокзала на площадь. Некоторые торопливо, жадно взбирались на возвышение подъёма, чтобы ещё раз увидеть хоть издали марлю на забинтованных головах.
— Вот как тыл чтит своих героев, — сказал какой-то важный мужчина в шляпе, которого в толпе называли членом Государственной думы.
Митенька с Валентином тоже пошли на площадь.
— Ты не встречал Нину Черкасскую? — спросил Митенька. — Ведь она здесь.
— Нет, не встречал ещё, — ответил Валентин.
XXVIII
Валентин повёз Митеньку к Лазареву, чтобы
Было свежее, ясное августовское утро, одно из тех, когда при голубом небе и редких белых облаках на нём с Невы дует холодный ветер.
Невский проспект при этом ясном, как бы разряженном свете пестрел полотном парусинных навесов с зубчатыми краями над окнами магазинов, шляпами, зонтиками, котелками публики, густой массой шедшей по широким каменным плитам тротуаров.
И далеко уходила, всё уменьшаясь, перспектива двух линий домов, залитых ярким солнцем, и в конце этой перспективы сверкала золотом адмиралтейская игла над кудрявой зеленью Александровского сада.
А когда проехали мимо тёмной громады Исаакия с его колоннами и летящими ангелами и выехали к Неве, перед глазами путников точно раздвинулся занавес и раскрылся весь Петербург: набережные в граните, мосты, дворцы и широкая гладь Невы, пестревшей судами и флагами. Маленькие пароходики с парусинными навесами для публики сновали, бурля за собой воду и то и дело давая тонкие свистки.
Вдали неподвижным призраком темнел посередине реки серый броненосец с торчащими спереди над палубой длинными жерлами орудий.
Учреждение, где работал Лазарев, помещалось в новом, только что выстроенном доме. На лестницах ещё не было перил, и их заменяли зыбкие полоски тесин.
По серой, закапанной извёсткой лестнице спускались и поднимались какие-то люди в военной форме с портфелями. На площадке четвёртого этажа Валентин открыл широкую дверь, на которой ещё не было ручки. Они прошли по загибающемуся коридору и вошли в небольшой кабинет с письменным столом в виде американской конторки с ящичками. Около широкого окна сидела дама в чёрном и, облокотившись локтями обеих рук на доску пишущей машинки, задумчиво смотрела в окно, видимо скучая от отсутствия работы.
Другая дверь кабинета в то же мгновение отворилась, и в кабинет размашисто-быстро вошёл высокий человек в защитном френче, высоких военных сапогах с ремешками на голенищах, с несколько длинными ногами и руками. У него были светло-серые глаза, высокий откинутый назад лоб и неопределённая, блуждающая улыбка.
Он встретил приятелей шумно. Не зная Митеньки, он отнёсся и к нему с таким же оживлением, как и к Валентину, причём он даже почти не посмотрел на Митеньку, как будто ему было интересно не то, что представляет собой личность данного человека, а то, что эта личность своим присутствием увеличивает количество людей, заинтересованных в е г о деле.
Манера Лазарева размашистыми шагами ходить во время разговора по комнате, с улыбкой хлопать по плечу собеседника — говорила Митеньке, что перед ним простой и приятный человек. И только острые светло-серые глаза Лазарева несколько разряжали это впечатление.
— Ты успел уже надеть форму? — сказал Валентин, наморщив по своей привычке складки на лбу и глядя на Лазарева.
— Да, да, дело уже идёт, — сказал тот оживлённо. — Вот, видишь, у меня секретарь. Познакомьтесь, — и он указал на скучавшую за машинкой даму.