Русь. Том II
Шрифт:
Поезд тронулся. Длинные утренние тени деревьев и солнечные просветы ослепительно замелькали по пыльным, с засохшими потёками окнам вагона. Золотые листья берёз ярко желтели на густо-синем погожем небе. Вдруг мелькание деревьев оборвалось, и перед глазами раскинулась широкая долина, вся белая от утреннего инея. Чернея, её прорезывали в разных направлениях дороги, по которым тянулись казавшиеся издали игрушечными всадники. Куда-то гужом гнали по дороге коров. За ними ехали такие же игрушечные фуры с сеном.
Часто виднелся скакавший куда-то в чёрной широкоплечей бурке игрушечный
Всё это тянулось вперёд, туда, откуда шли вереницы поездов с окровавленными, перевязанными людьми.
И вдруг, неожиданно для глаз и выше, чем предполагалось, вдали на холмах в лёгком тумане показались лёгкие очертания как бы воздушных белых зданий, церквей, на которых в прозрачно-молочной белизне тумана блестело и сверкало золото крестов.
— Вот Люблин! — сказал вежливый офицер, немного наклонившись с дивана и заглянув через дверь купе в окно коридора.
Все вышли в коридор.
— Как красиво! — сказала сестра в сапогах.
— Дальше туда, к Карпатам, ещё красивее, — заметил офицер.
— И тут хорошо. Какая тишина и белизна! В такое утро умирать не хочется.
И правда, на синем небе не было ни одного облачка, свежий утренний воздух был чуток и тонок, и когда выходили на площадку, то вместе с тёплым духом нефти от паровоза и водяной пылью пара, обдававшей лицо, пахло увядшим листом и чуть ощутимым ароматом первого мороза.
Поезд нырнул в углубление, и светлое видение скрылось. Холодный сумрак наполнял коридор, и только на другой, солнечной стороне по откосу виднелись весело бежавшие тени труб от крыши вагона.
Замелькали закопчённые привокзальные строения с разбитыми квадратами мелких стёкол в больших рамах, и поезд остановился.
Валентин вышел из вагона и, набрав складки на лбу, некоторое время вглядывался в то, что было перед ним.
Около стоявшего на втором пути поезда суетились люди в синих и белых санитарных халатах. Одни на носилках выносили что-то из вагонов, к раздвинутым дверям которых были подставлены сходни из досок с набитыми на них поперечными планками, чтобы не скользили ноги. Другие, перешагивая через рельсы, волоком за одну ручку тащили освободившиеся носилки.
Дальше, под навесом, лежали кучи какого-то окровавленного тряпья. Валентину с его близорукими глазами не было видно, что это за тряпьё. Но он вдруг заметил, что оно шевелится, и из этих куч нёсся тягучий, однообразный стон.
Около решётки палисадника полусидел, прислонившись спиной к решётке, человек с землистым цветом лица и выросшей чёрной щетиной бороды на подбородке. У него на месте живота была какая-то кровавая лепёшка. Одной рукой, через пальцы которой просачивалась кровь, он держал эту лепёшку, а другой шарил над головой по железной решётке, ища её верхушки, чтобы несколько подтянуть себя и поудобнее сесть.
Поминутно облизывая сухие, запёкшиеся губы, он слабо и протяжно стонал, часто и коротко дыша при этом. Он каждый раз усиливал стон, когда мимо него пробегал санитар в испачканном кровью халате, избегавший встречаться глазами с валявшимися на асфальте платформы стонавшими, окровавленными людьми.
Человек,
Доползши до неподвижно лежавшего на спине человека с заострившимся носом, он остановился, долго тяжело дышал, всякий раз поднимая голову, точно глотая воздух. Наконец ткнулся лицом в живот лежавшему и медленно завалился на бок. Тот не пошевелился и лежал с открытыми глазами, смотревшими вверх; только рука его упала с живота и мертвенно стукнулась костяшками суставов об асфальт.
В другом месте двое ползли куда-то из-за сложенной кучи тел, большинство которых уже не шевелилось.
Человек в белом халате, очевидно, врач, набежав на ползших, оглянулся по сторонам и крикнул санитару, волоком тащившему липкие от крови пустые носилки:
— Журиков, подберите их с дороги, что же они у вас…
— Расползаются дюже, ваше благородие… это которые тронумшись.
Измученный санитар, бросив носилки и подхватив под плечи одного бородатого человека с запёкшейся на голове кровью, потащил его с дороги к стене.
— Чёрт их возьми, зачем, спрашивается, везут сюда! Всё равно он окочурится, раз у него мозги наружи, — проворчал санитар. Потом побежал с носилками дальше, перешагивая через ноги лежавших на дороге бесконечными рядами, стонавших человеческих тел.
А из подошедшего с противоположной стороны поезда, остановившегося на третьем пути, неслись залихватские звуки гармошки, с какими призванные солдаты обыкновенно подъезжают к станции, чтобы повеселить вышедших на платформу к поезду девушек.
Но через минуту звуки гармошки замолкли. В раздвинутых дверях вагонов и в высоких окошечках, стеснившись несколькими головами вместе, солдаты молча смотрели на то, что делалось на платформе.
— Откуда это? — крикнул рыжий солдат пробегавшему санитару в белом фартуке, измазанном на животе свежей кровью.
Тот оглянулся и, ничего не ответив, озабоченно побежал дальше.
— Уж, кажись, вдоволь нажрались солдатского мяса, а всё мало, ещё нас гонят, — сказал рыжий солдат, сплюнув при виде заваленной окровавленными телами платформы.
— Эх, что думать — то хуже! Жарь, Миронов! — крикнул другой, с небритым подбородком и большими усами, обращаясь к гармонисту и доставая из кармана кисет с табаком. — Хорошо, что хоть махорочки на дорогу дали, и на том спасибо.
Валентин подошёл к врачу в окровавленном фартуке, жадными, торопливыми затяжками курившему папиросу, и спросил:
— Откуда столько навезли?
Врач недовольно оглянулся, но, увидев, что перед ним человек в офицерской форме, согнал с лица недовольное выражение и сказал:
— Оттуда откуда-то всё везут, должно быть, из-под Новой Александрии.
И как человек, у которого назрела потребность хоть кому-нибудь высказать накопившееся раздражение, продолжал:
— Вторые сутки работаем, сил никаких нет. И куда их девать, никому неизвестно. А их всё везут и везут. Сотни врачей околачиваются в тылу, бражничают там, а мы здесь разрываемся на части.