Русь. Том II
Шрифт:
Вдруг в конце платформы показался какой-то черноватый человек в шинели и сдвинутой назад офицерской фуражке, с тонким, породистым лицом.
Он посмотрел в сторону говоривших, сделал несколько шагов и вдруг, в удивлении взмахнув руками, возбуждённо зашагал к Валентину, перешагивая через раненых, как через огородные грядки, и, видимо, не замечая их.
— Ну, конечно, ты! Я за двадцать шагов узнал тебя! — закричал офицер, как будто он стоял на самой обыкновенной станции, куда зашёл справиться о поезде и неожиданно встретился со
Это оказался Львов, имение которого было рядом с имением Нины Черкасской. Львов летом почти не встречался с Валентином в деревне и, во всяком случае, не был с ним на ты. Но тут обрадовался ему, как своему близкому другу.
— Судьбами довольно обыкновенными, такими же, какими, вероятно, и ты, — отвечал Валентин.
— Едем к нам, наплюй на всё, не показывайся пока начальству. Мы тут за х о р о ш и м и вещами… с доктором, душа малый!
— А где это и в чём дело? — спросил Валентин.
— Это в десяти верстах отсюда… наш парк там. А дело в том, что у нас в некотором роде именины: спирту достали! Нас там ждут как ангелов божиих: целую неделю не пили ничего, прямо гибнут.
В это время в конце платформы показался другой человек, в форме военного врача. Сначала он удивлённо оглядывался, так же, как и санитар, избегая встречаться глазами с ранеными, которые со всех сторон с немой надеждой смотрели на него. Потом увидел Львова и подошёл.
— Куда же ты исчез? А я тебя там ищу.
— Вот он, вот! — закричал Львов, хватая доктора за рукав и представляя его Валентину.
Первый доктор, в окровавленном фартуке, встрепенулся и тоже схватил подошедшего за рукав.
— Я вас не отпущу! Вы нам должны помочь. Мы не в состоянии одни вести эту адскую работу. Ведь их будут везти всю ночь.
Тот замахал руками с выражением человека, у которого у самого дела по горло и он отлучился только на минуту.
— Что вы, что вы, у меня у самого сотни раненых! Я думал, что вы мне поможете.
И, обратившись к Львову, торопливо, с комической серьёзностью проговорил:
— Идем скорее, каждая минута дорога. Там люди гибнут, а вы тут разговорами занимаетесь.
Доктор, просивший помочь, растерялся, а вновь подошедший подхватил Львова и, кивнув головой Валентину, потащил их в вокзал.
Львов, едва сохранив серьёзность на лице, вбежал в вокзал, который тоже весь был завален ранеными, и сказал:
— Уморил!..
— А ты прочный человек… — сказал Валентин.
— А что? А, ты про это? — сказал Львов, оглянувшись на раненых.
Но Валентин отказался ехать с приятелями, а через три дня присоединился к той части Семнадцатого корпуса, в которой был и Львов. А ещё через день части корпуса получили приказ перейти Вислу у Кожениц, севернее Ивангорода.
LXI
Батарея Валентина стояла на пригорке в редких берёзках. Мимо неё под гору спешно проходили в сумерках ряды пехоты, безразлично оглядываясь
Офицер, ехавший верхом стороной дороги, с биноклем, болтавшимся на груди, остановил лошадь и, стоя поперёк движения, пропускал мимо себя поскрипывающие повозки и лошадей с наезжавшими на шеи хомутами, потом поскакал вперёд под гору. Лошадь, вскидывая задними ногами, далеко разбрасывала комки земли и грязи.
Чем больше уходило под гору войск, тем сильнее чувствовалось напряжённое ожидание чего-то.
Львов в шинели и в щёгольски смятой назад фуражке, стоявший у батареи с Валентином, то подходил к краю бугра и смотрел в лощину, то опять возвращался к пушкам.
— Ну, смерть подходит к нам всё ближе и ближе, — сказал он.
— Ничего. Эта смерть хорошая, она конца не испортит, — ответил Валентин, всматриваясь в сумеречную даль.
Где-то далеко справа и впереди послышался дальний выстрел из тяжёлого орудия, и вслед за ним, как будто по сигналу, заговорили пушки.
Лошади, с закинутыми постромками стоявшие под горкой, настораживали уши на эти звуки и беспокойно переступали ногами.
Небо впереди вспыхивало, точно от дальних зарниц, и на нём то и дело сверкали какие-то искорки.
Львов был в приподнятом, возбуждённом настроении.
— Знаешь, — сказал он Валентину, — я считал себя конченым человеком. Внутри гнусная пустота была и каждую минуту ощущение этой пустоты. Летом пил, безобразничал и за каждый проступок ненавидел себя и презирал. Постой, как будто кричат.
Раздражённое воображение, в самом деле, каждую минуту обманывало слух: иногда вдруг начинало казаться, что где-то впереди и внизу кричат протяжным воем толпы бегущих людей; иногда даже чудилось, что слышен лязг сабель.
— Нет, так показалось, — сказал Львов и продолжал: — Я чувствовал себя ничтожеством, когда был один и мне всё казалось, что все видят моё ничтожество. Ведь, казалось бы, я свободный, обеспеченный человек, что мне ещё нужно? И вот нет! Гложет что-то неотступно. Точно не знал, куда себя деть.
— Говорю тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается… — медленно проговорил Валентин.
— Откуда это! Именно так! — воскликнул Львов. — Теперь же, когда нас собрали всех, сбили в кучу, всё снялось со своих мест, с меня точно спала какая-то тяжёлая ответственность. Я не знаю, в чём дело, но здесь, что бы я ни делал — вино, женщины, — я не чувствую никакого угрызения совести. Я свободен. Меня освободили, понимаешь?!