Русь. Том II
Шрифт:
Организация, по мысли Лазарева, предполагала питать жертв войны, значит, нужен был продовольственный отдел, а у этого отдела — центральные и второстепенные склады, а у каждого склада — заведующие и бухгалтеры.
Организация предполагала прийти на помощь жертвам войны юридическим советом, значит, нужен был юридический отдел. А как только дошли до юридического отдела, так увидели, что организаторам ничто не мешает помогать жертвам войны (главным образом будущим) в о в с е х отношениях, во всех случаях жизни. И отделы — самые разнообразные —
Если же отделы размножились, то уж наверное, как бы в порядке самозарождения, образуется с т а т и с т и ч е с к и й о т д е л. Уж наверное где-нибудь в углу притулится сначала один столик, за которым подслеповатый человек в очках, очень тихий, очень худощавый, будет что-то писать, разграфлять бумагу и ставить цифры в клетки.
И дайте только этому тихому человеку хоть немного здесь посидеть, как около его столика незаметно вырастет другой столик, и за ним окажется такой же тихий и худощавый человек.
А там и пойдут во все отделы бумажки с требованиями с т а т и с т и ч е с к и х д а н н ы х.
Эти запросы о статистических данных имеют какое-то гипнотическое влияние на всех: получивший такой запрос сначала остолбенело смотрит на него, потом сразу пишет: «Удовлетворить требование статистического отдела».
Слова «это нужно для статистики» могут звучать и успокоительно, и угрожающе, в зависимости от интонации, с какой они будут произнесены.
Генерал, возглавлявший организацию, был полный пятидесятилетний мужчина с одутловатыми щеками, поросшими редкой бородой с проседью, из-под которой между отворотами генеральской тужурки просвечивала белая эмаль ордена.
Сначала он сам иногда ходил по коридорам в сопровождении управляющего канцелярией и осматривал отделы. Останавливался обыкновенно на пороге и, глядя на людей, как на неодушевлённые предметы, спрашивал управляющего:
— Это что тут такое?
Управляющий совался во все стороны, чтобы видеть из-за генеральских плеч, загораживавших всю дверь, и никак не мог понять, о чём спрашивает его генерал, отвечал часто невпопад: на вопрос о служащих давал ответ о столах и наоборот.
Но чем больше росла организация, тем меньше генерал становился видим. Он уже не выходил из своего кабинета. Около двери этого кабинета скоро оказался адъютант, сидевший за столиком. Он с испуганным видом останавливал всякого, кто брался за ручку двери генеральского кабинета.
И как только служащие увидели этот испуг на лице адъютанта, сами стали испытывать трепет, когда подходили к этой двери.
Лазарев — душа этого предприятия — зорко следил за тем, где ещё может быть оказана помощь жертвам войны, то есть какой ещё отдел можно создать и поднести генералу на утверждение новую смету.
И генерал, хмурясь, как он всегда хмурился, когда что-нибудь подписывал, с удовольствием утверждал бытие нового отдела, так как под его ведением вырастало целое министерство и даже совокупность нескольких министерств.
LIV
Эта
Север нес низкие серые тучи, и осенний ветер, прижимая сзади к ногам пешеходов мокрые пальто, дул в них, как в паруса, и заставлял быстрее бежать.
Но и сквозь эту осеннюю сырость Петербург всё-таки казался другим: везде шли и ехали военные, над оградами у ворот дворцов и богатых особняков виднелись мокрые флаги Красного креста, и везде царило приподнятое движение, которого не мог погасить даже осенний петербургский дождь.
Ярко освещённые по вечерам подъезды театров, кино, концертных зал и ресторанов манили к себе с мокрой, промозглой улицы, и к началу спектаклей густая толпа людей, опуская и стряхивая перед входом мокрые зонты, теснясь, спиралась в дверях.
Люди нетерпеливо, жадно заглядывали через головы передних внутрь, где празднично белели колонны и каменные лестницы в красных коврах с медными прутьями.
Потоки новых людских масс вливали новую, лихорадочно приподнятую струю жизни в холодный и чиновный Петербург.
Митенька Воейков с особенной жадной чуткостью ощущал эту приподнятость, это нетерпеливое желание людей видеть, переживать то новое, что вошло теперь в жизнь.
Он чувствовал себя пьяным от свободы и от людского множества, когда он сбросил с себя вконец утомившую его повинность нести какую-то особенную жизнь, не похожую на жизнь обыкновенных людей.
Митенька переселился в общежитие и занял отдельную комнату, похожую на небольшой номер гостиницы, с постелью, письменным столом и шкафом у стены.
В этом общежитии, — помещавшемся в том же доме, где было и учреждение, — жили мужчины и женщины.
Каждый день за чаем, обедом и ужином столовая наполнялась шумным народом и весёлым говором уже перезнакомившихся между собою мужчин и женщин.
Все эти люди или разбивались уже на парочки, или веселились по вечерам шумной компанией.
Митенька, благодаря своей нерешительности, ограничивался только тем, что за обедом украдкой смотрел на сидевших за столом женщин и мысленно выбирал, какую из них он хотел бы полюбить.
Иногда даже встречался с какою-нибудь глазами и день, и другой. А потом оказывалось, что она уже отправилась в театр с более предприимчивым человеком.
Приходилось начинать снова.
Возбуждающая притягательность женщин, населявших общежитие, была в том, что все они, получив службу, уже не были прикованы к семье, к мужу. Они могли пользоваться жизнью, как хотели, не предъявляя к мужчине никаких особых требований. Это было что-то совсем новое.
И Митенька был доволен, что он отделался от посещений кружка, так как работа в кружке меньше всего соответствовала тому настроению, какое было теперь у него.