Русачки (Les Russkoffs)
Шрифт:
Чувствую, что бледнею. Заражение крови! Это одно из мамашиных словечек, точно, оно и есть: «Смотри, осторожно, там ржавые гвозди, не нарвись на заражение крови!» «Сын такой-то соседки умер от заражения крови»… Словечко из старины. Сегодня так уж не скажут. А как же скажут? Скажут: «септицемия». Вот как скажут! Так, значит, — нарвался на септицемию. Вот тебе на!
Воображал я себе это более страшным, более грандиозным. Просто след красный, болячка, зудится… У меня даже и голова не болит.
Тут я начинаю вдруг понимать, почему они так запаниковали, доктор и эта швестер. Конечно же из-за нашего Сабатье. Ролан Сабатье, тот парень из Ножана, который прибыл в Берлин в моем эшелоне уже больным. Он жаловался, они никак не хотели признать его больным, градусник показывал тридцать семь и пять . Нет демберадура, котен рапот, нет полен, мзье, сразу вернуть рапот.Проваландался
Так что вот. Доктор со швестер, должно быть, схлопотали себе тогда здоровую нахлобучку. И у них появился священный страх перед септицемией. Поэтому я и сплю в простынях сегодня. Вот почему швестер Паула пичкает меня таблетками и уколами сульфамида, новой такой штуковиной, смерть всем микробам, бельгиец сказал мне, немцы изобрели, о, да, они очень сильны во всем научном, не знаем мы лучше них, это точно.
Здесь вот и кроется неисчерпаемый предмет для размышления у вдумчивого мыслителя, который склоняет над бездонными безднами человеческой психологии драгоценную свою проницательность и досуг, оставляемый ему пенсией инспектора акцизных сборов. С одной стороны, шкура наша, бедных козлов, не стоит и кроличьего пука. С другой стороны, если в столбце описи не достает одного человека, — будет наверняка разгром и шабаш. «Саботируешь» ли ты, или просто не поспеваешь, или посылаешь своего майстера к чертям собачьим, — тебя отправляют подыхать под розги в арбайтцлаг.Пытаешься сбежать — в тебя стреляют без колебаний. Украл яйцо — тебе отрубают голову. Так предусмотрено, таков порядок! Но если ты умираешь из-за нерадивости какого-то типа, который за тебя отвечает, это уже непорядок. Виновный будет наказан. А здесь уж, когда наказывают — не церемонятся, сразу: гестапо, концлагерь и т. д. и т. п… (Да еще я не знал тогда о существовании лагерей массового уничтожения с их тщательной бухгалтерией!)
Каждая фирма, на которой работает перемещенная рабочая сила, отвечает за человеческий материал, который был ей доверен Рейхом . Дойче арбайтцфронт {63}за этим следит. Нужна организация в жизни, без этого — никуда, мама мне это всегда говорила.
Постельный режим. Швестер Паула меня лелеет, по-своему, мордобоем. С остервенением всаживает иглы в мою жопу. Пичкает меня таблетками, большими и маленькими, которые я должен проглатывать на ее грозных глазах. Изучает красный след вдоль моей ноги. А он, этот красный след, вроде и не думает исчезать. Я бы даже сказал, становится все краснее. Швестер Паула в панике. Если б она только видела, как я поддерживаю свою септицемию энергичным трением ногтя большого пальца по красному следу… Спрашиваю: «В конце концов, что со мной, швестер? Какие симптомы (произносить надо: « Зюмптом»)?»Невинный агнец. Швестер Паула не отвечает. Принимаюсь опять за свое: «Я не болен! Nicht krank! Хочу работать!» Тут она испепеляет меня взглядом. «Nein!» Это одна из тех женщин, которые любят всегда отвечать «нет». Так что стоит ей только нужный вопрос поставить.
Нежусь, ем прямо деликатесы: гороховый суп, пюре. Русские женщины из столовки, которые приносят мне миску, подсовывают под простыню подпольные гостинцы: бутерброд с маргарином, горячую отварную картофелину, семечки. Входя в мою комнату, они прекращают свои смешки, убежденные в том, что я при смерти, — никак не меньше, раз швестер Паула меня здесь держит.
Пользуюсь случаем, чтобы работать над моим русским. И над немецким тоже. Обнаружилось, что люблю их, языки-то. Особенно русский. У меня всегда при себе блокнотики, которые я делаю из сшитых вместе проспектов фирмы Грэтц А. Г. До войны фирма Грэтц изготовляла бензиновые лампы «Петромакс», они продавались во всем мире, нашел я возле котельной целую груду рекламных проспектов, напечатанных на всевозможных языках, а обратная их сторона — белая, — здорово!
Все записываю огрызком карандаша, без конца задаю вопросы Марии, девчатам, но чаще всего они не могут на них ответить. Они говорят, они пишут, — как и все мы, — не задаваясь вопросом, как это действует.
Впервые в жизни столкнулся я с языком склоняемым. Новизна резкая. Спрашиваю: «Почему ты говоришь иногда «rabotu», иногда «raboty», иногда «rabote», иногда «rabota»,
Наконец, в общем, русский, как я быстро заметил, в сравнении с другими языками, это все равно что шахматы в сравнении с городками. Как же тогда простой народ с этим справляется и даже вытворяет такие безумные тонкости, — русский, ведь это язык бесконечных нюансов! Но зато какое вознаграждение! Как ослепительно! Уже с первых шагов открываются заколдованный лес, рубины и изумруды, стремительные фонтаны, страна чудес, волшебные цветы вырастают из-под земли под твоими шагами… Необыкновенное богатство звуков, на которое способна русская глотка, великолепная архитектура грамматики, внешне византийская, но удивительно четкая и гибкая в употреблении… Ну да, я легко впадаю в лиризм, когда говорю о русском. А все потому, что это была любовь с первого взгляда! Люблю французский, люблю страстно, это мой единственный настоящий язык, родной, материнский, в нем мне тепло и мягко, с десятилетнего возраста в нем больше нет для меня темных углов, им я орудую, как собственными руками, делаю с ним все, что хочу. Итальянский, — который я чуть-чуть понимаю и который когда-нибудь выучу, его я знаю только через папин «диалетто», — чувствую его нежный и звучный говор, сходную с нашей грамматику, — он для француза детская игрушка. В школе я учил английский, даже был в нем силен, а теперь пошел в наступление на немецкий, это язык прекрасный, он так недалеко ушел от выговора больших рыжих варваров, сокрушителей белых мраморных городов, и если бы я в тот же самый момент не познал русский, я наверняка бы в него влюбился, впрочем, я и влюбился в него, но величайшая очарованность русским превосходит все, все сметает.
Я обладаю определенным даром подражания и благодаря ему точно слышу особые звуки языка, которые могу сразу же повторить, как граммофон, с ударением, музыкой фразы и все такое. Ни слова при этом не понимая, конечно. С другой стороны, быстрая игра памяти на слова, правила, которые следует применять на полной скорости, ударения, которые надо расставить по нужным местам и с первого раза (в русском языке ударение гуляет по слову в зависимости от падежа, от спряжения…) снова и снова бросает вызов кишочкам внутри моей головы, игра опасная (гордыня моя смертельна, ошибиться я не имею права), и я, очертя голову, вскакиваю на своего конька.
Есть и другая причина, конечно. Наверное самая властная: русский — это язык Марии. Как повезло, что это именно этот язык, именно эта дивчина!
Бабы между собой говорят все больше на украинском. Это очень близкий язык, но все-таки есть и различия. «Khleb», хлеб, становится «khlib» по-украински. «Ougol», уголь, становится «vouhil». Такие вот штучки. Когда мне удается использовать случайно подобранное украинское слово, Мария меня исправляет: «Ты должен учить русский, а не украинский!»
За одну неделю я выучил алфавит-кириллицу. Теперь уже бойко читаю, пишу. Это тоже, естественно, часть игры, раздражающее неприобщенных письмо, достаточно деформированное, чтобы быть тайнописью, как если смотреть в зеркало.
Везде таскаю свои промасленные блокнотики. В сортире заучиваю наизусть списки склонений, а потом повторяю их про себя, когда вкалываю, шагаю, перед сном… В общем, тебе весело? Конечно, мне с самим собой всегда весело. А в это время в России, в Африке, в Азии, в Италии людей потрошат тысячами, невинные жертвы вопят под пыткой, сопляки дохнут с голоду, города горят? Эх ма!