Русачки (Les Russkoffs)
Шрифт:
Папаша нас торопит, лос, лос. Предпочитает не очень-то здесь ошиваться со своими тремя брикетами, которые ему оттягивают рюкзак. Уходим. Топаем молча. Немного спустя Рене-Лентяй произносит: «Это же надо…»
Ронсен, «завербованный» военнопленный, бежавший два раза, дважды пойманный, а ныне «освобожденный», как и все военнопленные, то есть нежданно-негаданно объявленный свободным, а значит штатским, а стало быть, автоматически призванным отбывать трудовую повинность, заброшенный в лагерь для S.T.O. и лишенный всех преимуществ почетной участи военнопленного, посмеивается:
— Ну и рожи же у вас у всех! В Раве-Русской [27] такое случалось у нас ежедневно. Ежедневно. Самому едва
И принимается он орать на мотив знаменитой песенки военных каторжан колониальных батальонов под занавеску банкетов и свадеб:
На земле украинской Солдаты стояли, Целый полк солдат. Им не повезло по-свински, В плен они попали, Так там и сидят. Тяжко, парни, в Раве-Русской, Голод и побои, Там-пам-пам и дум-дум-дум, Ну и всякое такое… (Это, когда он слов не помнит.) — А припев, все вместе! Так шагай вперед по тракту, И не забывай — Да, не забывай, — Что издревле шли солдаты Здесь и до тебя — — Да, и до тебя. Может быть, штыком пропорют, Может, шваброй изобьют, Шур-мур-мур и лам-ца-ца, Хрен вам в задницу, На все наплевать, — Да, наплевать! — Вещмешок твой запыленный, — Эх, шагай, военнопленный!27
Рава-Русская — крепость строгого режима для недисциплинированных заключенных, пойманных беглецов и т. п. Знал я о ней только по рассказам Ронсена, который, как мне тогда казалось, был склонен преувеличивать. Теперь, когда я знаю, на что способны «они», я менее скептичен. Рава-Русская находится где-то в Польше или на Украине.
Только не подумайте, что он дурачится, Ронсен этот. Просто он затыкает дыры в своей памяти всем, что приходит в голову, как бы случайно ткнув вилкой, но глаз дикий, губа отвисла, дурная, — вопит он все это под носом Папаши, специально для него усердствует, живет этим взаправду, черт побери, играет он своей шкурой в героическое сумасшествие. Папаша поправляет на своем плече соскользнувший ремень хлопушки и говорит с добродушной улыбкой:
— Та, та! Гут! Короша бесня.
А я ржу. Говорю Ронсену:
— Небось не надрывались вы, черти! Вы же слово в слово взяли из «Отверженных» и подставили «военнопленные» вместо «батальонные», а потом, ты вообще забыл половину слов, да к тому же все это одна и та же херня, ваши песни головорезов, драчунов, громил — все это хныканье и все такое. Строите из себя фанфаронов, — это мы, страшилы и кровопийцы, — а в другой строчке вы уже ревете над вашими несчастьями, рвут вроде вас штыками, заставляют вас пыль хавать… Бедные вы, крольчата! Песни ваши вроде повстанческие, и это-то вас заводит! В итоге, кто же будет доволен? Конечно же офицеры, конечно, вохра! А мудачье же ведь вы, а как же!
Это его, разумеется, бесит, тут он всегда заводится. Его киношка, это хулиган, циник, маргинал, — ни бога, ни господина, — но в то же время и патриот, смерть бошам, нечистая кровь, хер с маслом волосатый… Одно с другим хорошо сочетается, я часто встречал такое.
— Салака ты, прибор-то зелен, болтаешь о том, чего не знаешь, ты же никогда мужика
Он заводится, бесится, пенится на ходу. Папаша смотрит на него с удивлением: «Was, denn? Was, geht's ihm schlecht? Warum ist er so b"ose?» Ронсен теперь разряжается на него: «Иш бин бёзе, потому, что немцы все — бляди натянутые!» И прибавляет к этому еще и жест, чтобы его точно поняли. Папаша возражает: «Ja, ja! Sei doch nicht b"ose!» He злись… Виктор-Поляк изрыгает свое лошадиное ржанье. Вот-вот подавится. «Ankoule? Dou fick-fick Pepere, ja?» Потом говорит:
— Марсель, спой-ка нам «В жопу!» — И затягивает громовым голосом:
В глубокой жопе Победа у них застряла!Ронсен поддается. Начинает подпевать песню мстителей, которая уже в течение пяти лет утешает стольких несчастных мудозвонов в сталагах:
В глубокой жопе Победа у них застряла! И всякая слава для них пропала, Надежда ушла! Весь мир теперь, торжествуя, Вторит, вовсю ликуя, В жопу их! В жопу их!Хотя бы из-за того, что шагаем в ногу, он принимается за куплет:
Однажды мужичок решил Господом Богом стать, Но ангелов он огорчил, — Решили Царю небес настучать…На этом и прихватила нас первая бомба. А за ней и все остальные. Сдуло на землю, как пламя свечки, всякие жесткие штуковины летят на спину, почва брыкается в живот, груды щебня взлетают в воздух, они привычные, бомбы сыплятся и сыплятся без конца по одним и тем же местам, некоторые кирпичи, должно быть, взлетали в воздух по сто тысяч раз и падали тоже по сто тысяч раз, вообще-то война — какое транжирство!
Лупят действительно крепко, и прямо по нашей башке. Теперь уже стали слышны самолеты, фантастическое гудение, хоть ножом режь, все небо звенит, как огромный колокол, ты в самой его середине, они повсюду, взрывы перекрывают и расталкивают друг друга, иногда пауза, и тогда ты слышишь, где-то вдали, длинный и жирный шум, тяжелый, спокойный: обрушивается весь квартал, оседает прямо на себя самого, одним разом «Carpet-bombing». Ковровая бомбардировка.
— Ё-моё, — говорит Рене-Лентяй, — да их целая армада! Похоже, покрыли они весь Берлин!
Сирена! Давно пора. На этот раз они облапошились, как никогда . Флак,противовоздушная оборона, вступила в работу. Очереди по четыре сухих удара разрубают огромный шум непрерывного рокота взрывов.
— Какого черта вы здесь? В убежище, быстро, в убежище!
Это какой-то шупо.Он нас зацепляет, проталкивает перед собой.
— Fliegeralarm! В убежище, Donnerwetter! Los! Los!
Папаша вопит от гнева и мандража:
— Какое убежище! Где оно, это твое убежище?