Русачки (Les Russkoffs)
Шрифт:
Фараон за письменным столом записывает показания парня, а когда наступил мой черед, говорит мне: «Du, Maul zu!», — ты, мол, заткнись, и запирает меня в обезьянник.
Пришел за мной рано утром, заставил сесть и говорит мне:
— Знаешь ли ты, что ты натворил?
Я понурил голову с как можно более глупым видом.
— Этот тип из гестапо, ты же видел?
Да нет же, нет, конечно я ничего не видел. Даже во Франции я не способен отличить старшего капрала от вице-адмирала. А здесь и подавно…
— Слушай, ты проживаешь здесь, в Баумшуленвеге, в лагере на Шайблерштрассе, не так ли? Лагерфюрер мне дал о тебе прекрасные сведения, ты серьезный, работящий, поэтому ладно, замнем, пожалуй, только уже не валяй дурака, так лучше будет.
И подмигнул. Так я и вышел. Вовсе не так я это себе представлял во время всей этой проклятой ночи… Ковыляю в лагерь, лагерфюрер зазывает меня в свой барак, наверняка он меня подкарауливал, хлопает по спине, угощает кофе и бутербродом и объясняет, в чем было дело.
Люди из шуцполицаев,обыкновенные
Как же мне здорово повезло, что они обратились за сведениями именно к этому лагерфюреру, который меня совсем не знает, вместо того, чтобы запросить у герр Мюллера, из Грэтц А. Г. в Трептове, то есть как положено на самом деле! Там-то я считаюсь лентяем, вредителем и саботажником, уже получившим два письменных предупреждения, в которых мне сулилось гестапо при следующей моей выходке… Ну как повезло!
Надеюсь, поэтому, что этот же лагерфюрер сможет подсуетиться, чтобы вырвать Бюрже из лап тех здоровых громил, кем бы они ни были [32] .
На этот раз столкновение близится. Берлин устраивается на осадном своем положении. Три четверти заводов разрушено, но большинство было эвакуировано в провинцию, главным образом на юг, в Баварию и в Австрию. Часть станков и персонала фирмы Грэтц из отрасли прецизионной механики и электроники, изготовлявшей, главным образом, рации для парашютистов, переехали в Брегенц, на берег Рейна, поближе к швейцарской границе. Голова кипит проектами побега, еще бы! Как Пьер с лошадиной мордой и Раймонд Лоне. Им удалось! Они тщательно подготовились, ползли ночью на животе до Рейна, плавно соскользнули в воду и поплыли как угорелые. В этом месте Рейн — это дикий, гигантский и ледяной поток. Их чуть не снесло течением, по ним стреляли немецкие часовые, но им все-таки удалось пристать с другой стороны к швейцарскому берегу, намного ниже по течению, наполовину замерзшими, но как бы там ни было, дело уже было сделано! Пьер и его Клавдия работали в одном и том же цеху, поэтому и были вместе перемещены в Брегенц. Пьер сказал Клавдии, чтобы она его дожидалась, что бы ни случилось, главное — никуда отсюда не двигаться, спрятаться, если надо, потому как он за ней приедет, ничто его не остановит [33] .
32
Только с большим трудом мы смогли получить новости от Бюрже. Да и то удалось нам всего лишь узнать, что его действительно заграбастало гестапо и поместило в «особый лагерь». Разгром немцев уволок решительно все. Нашел я опять Бюрже и своих корешей в 1945-м году, в Париже. Тогда он нам сам поведал, что, когда обнаружилось, что он был членом «Молодежных турбаз», запрещенной организации, его поместили сперва в «арбайтслаг», а затем в «концлаг», что он подцепил там тиф, чуть было не сыграл в ящик, уцелел, и теперь здесь.
33
Пьер Ришар и все остальные после короткого периода заключения в Швейцарии были репатриированы во Францию, которая к тому времени уже была освобождена. Пьер сразу же записался во 2-ю бронетанковую дивизию, с ней и поехал за Клавдией, а отслужив свой срок, вывез ее во Францию.
Но что удивительно, — и мы не перестаем этому удивляться, — так это сравнительная безнаказанность, которой, по-видимому, пользуются заводы, особенно крупные. Не говоря уже о фирме Грэтц, как-никак посвященной военному производству и, хотя и обкарнанной там и сям, продолжающей выплевывать свои наконечники для снарядов полными вагонами, — напротив лагеря, по ту сторону Шпре, на высотах между Обершеневейде и Карлсхорстом, стоит электростанция, снабжающая током все заводы в округе. Трубы ее смердят что есть силы. По ночам небо над нею постоянно залито маревом, получается такой розовый купол, который видно издалека. Однако, несмотря на то что этот край неоднократно бомбился, электростанция все стоит, целехонькая, среди развалин, и невозмутимо изрыгает свой дым и освещает все ночи своим розовым свечением. Во время первых крупных ночных бомбежек, в то время как, несмотря на лагерфюрера и его псов, мы оставались снаружи, задрав нос, смотрели, как перекрещиваются снопы прожекторов, как медленно опускаются грозди светящихся многоцветных ракет и как срываются вниз, охваченные пламенем, самолеты, мы без памяти ждали того попадания в цель, которое разнесло бы в кусочки эту блядскую ТЭЦ. Ан нет! Рушились ряды домов, почтенные ели Трептов-парка взлетали высоко в воздух вместе с корнями, а электростанция спокойно себе излучала свои красноватые отсветы. Мы говорили тогда: ну что за мудачье такое, целиться не умеют! Но сегодня мне думается, что наверняка все было не так-то просто, что мудачье-то ведь мы, ну и конечно пилоты, да и солдатня-фрицы, ну и гражданские фрицы, во всяком случае, мелкота… Сименсштадт, огромный промышленный комплекс фирмы «Сименс», целый город, состоящий из завода, контор, рабочих блоков и бараков,
Sieg oder bolschewistisches chaos!
Берлин готовится к штурму. Хотя скорее в стиле геройства, — чашечки чая, чем в мрачном отчаянии. Я полагаю, что они по-настоящему даже не осознают ситуации. Города вообще перед падением никогда по-настоящему не сознают. Париж в июне сорокового зубоскалил и ждал чуда. Народы медленно просекают.
Стены мешков с песком воздвигаются в таких местах, что мне непонятно, почему здесь, а не где-нибудь, надеюсь, что ответственные специалисты понимают, что и как. Противотанковые орудия строят батареей на Кёпеникер Ландштрассе, да и на других магистралях, стекающихся в Берлин с Востока. Военные эшелоны идут днем и ночью.
Конец щебню. Весь город — один только щебень. У них опускаются руки. Со всей остальной швалью рою теперь противотанковые рвы вокруг всего Берлина, — день здесь, день там, — заставляют тебя бросать уже начатый участок, чтобы начать еще где-то, — поди разберись!
Работенка нетрудная — кругом песок. Как на пляже. Кайлить не надо, роешь заступом, словно грядку рыхлишь себе под редиску. Опускаешься так до трехметровой глубины, ширина рва — три метра на уровне грунта. Выгребенный песок ссыпается валом вдоль рва. Никогда не делал настолько бессмысленной работы. Если рвы действительно могут остановить танки, почему же тогда русским танкам дали дойти аж досюда?
Подло, что голод одолевает. Кончилась также и охота за хлебными корочками под развалинами. Однако нашел я еще один источник калорий. Жан, военнопленный, — все, что я знаю о нем, это имя — Жан, крестьянин с Юрских хребтов, с красивой измученной физиономией, — обменивает мой рацион сигарет на картошку. Вот уж воистину золотое дно!
Заводские военнопленные у нас на особом положении. Молчаливое уважение. То есть, насколько немцы к нам, французскому пролетарскому семени, питают одно только недоверие и презрение, настолько они питают к французским военнопленным теплое уважение. Чтят павшего лояльного противника и тому подобная дребедень. Военнопленные появились здесь задолго до нас. Поскольку международные конвенции запрещают их использовать для выполнения военных задач, они водят грузовики материально-технического обеспечения, перемещают маленькие электрические вагонетки на заводе, перевозят со склада на кухню мешки с картошкой и другими продуктами, целыми днями общались они с этими сказочными запасами, сводившими нас с ума от вожделения. Впрочем, доверие немцев себя оправдывало. Военнопленные прихватывали себе, конечно, но все оставалось в пределах пристойности.
К концу 1943-го, насколько мне помнится, сыграли они с ними, с этими военнопленными, злую шутку. Пресловутая «смена», столь расхваленная режимом Виши: «Поезжай работать в Германию — освободишь одного военнопленного!», как я уже говорил, с треском провалилась. Пришлось учредить насильственный набор, Обязательную трудовую повинность, которая затопила Германию по большей части угрюмой, малохольной, сачковой рабочей силой. И это после того, как у них под рукой было два миллиона военнопленных, два миллиона парней в расцвете сил, воспитанных на военной дисциплине, в полном подчинении, но которых можно было использовать только для того, чтобы пахать, доить коров, подметать улицы, грузить мешки с картошкой на маленькие тележки или расставлять руки, чтобы помогать супружнице начальника лагеря размотать моток шерсти, — сердце ноет при виде такого транжирства!
Возникла ли эта идея у немцев, возникла ли она у режима Виши? Но она возникла. И вот однажды газеты торжественно объявили: «Великодушная Германия освобождает всех французских, бельгийских, голландских и люксембургских военнопленных!» Гром среди ясного неба. Эти «хаки» уже предвкушали, как они вернутся к себе в деревню, прольют нежные слезы возврата, как их будет лелеять верная супруга, как они погрузят собственный лемех в свою делянку…
На самом деле было вот как: все они были освобождены, то есть перестали считаться военнопленными, а стало быть, снова стали простыми штатскими в пределах возрастного ценза для Обязательной трудовой повинности. Международные конвенции в отношении военнопленных к ним перестали уже применяться. Следовательно, стало возможным их использовать на действительно серьезной работе. Например, изготовлять снаряды. Так вот и было сделано. Их оставляли в лагере всякий раз, когда это оказывалось более удобным, чем делать иначе, просто это уже не были лагеря для военнопленных, а лагеря принудительного труда. Военнопленные, работавшие на фирму Грэтц, принадлежавшие ранее одному из окрестных сталагов, были свезены в наш лагерь, где для них поставили несколько бараков, подальше от остальных. Раздали им старую гражданскую одежду [34] , и валяй!
34
Гражданская эта одежда, быть может, была добыта в лагерях смерти, — подумал об этом я уже когда вернулся.