Русология

Оболенский Игорь Викторович

– Ты б купила его, - я слышал, - Бэтмана, я б на флейте играл, мам. Бэтмана купишь?

О, Ника, Ника! Как ей не шло быть в этой эпохе купли-продажи! Здесь ей не в пору. Древний минойский Крит, Ренессанс, чинквеченто, 'женщины-башни' - вот её время. Залы, где бы несла себя, шлейф - выравнивать локомоцию из несвязанных действий, скоординированных странной целью, к коей все органы и конечности плыли, всякий отдельно. В Нике - иллюзия, восходящая к удлинённости и особенной пластике, а не то что бедро вкось, локоть повывернут либо талия выгнута. В Нике - жизнь каждой клеточки без контр'oллеров и секрет, что её каждый жест эротичен некоей магией, а у нас в стране, где в почёте приземистость, коренастость типа кутафьей, - даже бесстыден. Есть вина терпкие - и она терпка восприятию с головы своей в 'высях

горниих' вплоть до пят с длинной узкой ступнёй, соразмерной иным частям, но в отдельности странной.

– Бэтмана! Я бы лучше играл! На флейте!
– ныл сын фальшиво.
– Мама, купи, а?

– Ох, - она думала, - Тоша, правда?

Я съел ещё пилюль антистресса, скрыт столбом.

Сын давил: - Мам, ну, правда. Я б не тревожился.

– Правда?

– Бэтман, мам, был бы мой - я бы с флейтой не думал бы про него. Играл бы. Вон он, в киоске!

– Бэтмана? С крыльями? Нет уж. Я тебя знаю, вижу насквозь, Тош.

– Значит, не купишь? И покемонов? Лучше б тогда, мам, я жил у бабушки! Флейта, флейта... чтобы я дул в неё? Папа в Квасовке тоже: Тоша, играй давай...

Она пятилась и мешала всем. Угодил в неё низкий лысый прохожий, кой, верно, издали постигал её и замешкался. Разошлись. В извинение Ника, зыбясь всем телом, туфлями к сыну, грудью к прохожему, заплескала кистями с длинными пальцами. В результате из сумки, висшей на локте, выпали пряности; и она вдруг сложилась, точно трансформер, чтобы собрать их. Я смотрел... я до слёз смотрел, ибо пропасть расширилась и я спешно вбирал её, пока можно, чувствуя, как завертятся дни мои.

Сын спросил: - Растеряха, мам?

– Не совсем...
– Её пальцы хватали пачки с гвоздикой, чтоб кидать в сумку.
– Тош, как в деревне?

– Как? Хорошо там. Я ходил к деду, - ну, к деду Грише. Мне было страшно.
– Сын собирал с ней в сумку пакетики.

– Страшно?

– Ну, я от поля шёл, сквозь Тенявино. Там безлюдно, мам, страшно. Но я дошёл.

– Зачем ты шёл?

И он выпалил (а я вновь съел пилюлю): - Можно замёрзнуть! Не понимаешь?

– Нет.

– Он лёг в поле. Я к деду Грише, чтоб довезти его... А в одном доме волк... и бросился!! Папа там, ночью, звал, мама, Митю... Он очень долго звал! После встал и пошёл вниз, к речке... Что, интересно?

Выпрямясь ренессансовой башней и наклонив взор к сыну возле подножия, Ника молвила: - Да. Пойдём.

– А, мам, Бэтмана мне?..

Я скрылся, мучим кишками, коим обязан сдыханием в дни черёмухи (май, июнь?), кои бросят потом в формалин, как знать, - и я буду в нём рак с фамилией, чтобы думали те, кто видит: вот, был и нету... Я нёсся сквером, чтоб обогнать их... Вдруг в магазин они, сдать товар? А как в дом идут и вопросы мне: где ты был? где пальто твоё? отчего лоб порезанный? Нет, не то... А как Анечка явится и потащит нить тайны, вот как мой сын открыл, что лежал я на поле и что терзался-де Митей-мальчиком? Слово может сгубить меня... Темп! Держать темп, что стремил к цели!! Я одержим стал: лишь бы сбыть бр'aтину. Верилось, что тогда юг повеет и осчастливит нас... Я бежал, мчал задворками, где снег'a и где вмёрз во льды кот без глаз... За дорогой и сквером был наш домина... Вот моя 'нива' в собственной зелени, уязвлённой коррозией... Лифт полз вверх... Я гадал, мысля Нику и сына, где они, если шли сюда: светофор... банк и церковь... может, зайдут в неё, раз Великий Четверг...

Иль Пятница?..

А! Страстная неделя! Близится казнь Его с этим слёзным: 'Отче, забыл Меня?' Скоро Он понесёт Свой крест... Как мы скопом несли всегда. Но Его крест - Святой вдруг. Первенца мучили - т'aк ему; деду пулю в лоб - норма; им по заслугам; также Сократу яд и урод коль родится, взять хоть мой брат, - случается; поимели трёхлетку - ладно. Это не муки, наш крест не крест отнюдь. Нам рвут плоть, наставляя, что плоть не значит, что плоть ничтожна, только Христос страдал... Пусть их тысячи, кто погиб за нас, - нам лишь Он в пример. 'Он наш Бог!' - воют, брызжа слюною. Хоть приходил Он, думаю, тщетно, ради 'что было - то впредь и будет' Экклезиаста... О, тайны Божии! Много эр назад всем обрыдли их боги; где-то с Сократа ищут иных богов, новых ценностей. И сказавший о чаемом стал Хоругвь и 'Спаситель'... Вверились

слову? Но только Бог ли Он, Тот Бог слов, - Словобог то бишь? До Него мир без слов был. С Ним стал - у-словный, ибо, как сказано, Слово плоть бысть, Слово объяло мир. Стало лучше? и мигом жизнь пошла? Как не так! До Него б я сдох в необ'oженном мире, что 'от маммоны ', - сходно как нынче я дохну в мире, только 'от Слова', Кое, мол, Бог. Вот именно: смерть в о-словленном, освящённом-де, мире дадена словом в виде профессора медицинских наук... Сдыхаю - мне вновь про Бога? Ну, а зачем, спросить? Ведь маммона не попран Им, хоть Он врал про триумф Свой. И, получается, если Бог хил с маммоной - мне с кем, ничтожному: с Ним? с маммоной?! Я вдруг постигнул: тем, кто стяжает, Бог и даёт как раз; ну а 'малые', как их звал Христос, вечно маются и никто их не хочет. Их презирают, верящих в грёзы, фразы, загробие и в жизнь вечную, где, мол, 'счастие'. Бог бессилен либо бесчувствен, ибо Он сдал нас навуходон'oсорам. Коль Бог в грубом здесь немощен - что Он в тонком там? И, коль здесь 'моль и ржа' одна, - что Он длит нас здесь? Что и пафос Голгофы, если Он, не исправив мир, а всего лишь сболтнув, исчез?.. Был ли Бог вообще? Или Он ретушь психики - вновь за деньги вновь от маммоны с целью корысти?..

Что, впрочем, мысли? Лучше сбыть бр'aтину... Но в моём 'что' немалое! Мой разбор не таков, чтоб глумиться над Саррой, как её трахали в девяносто лет, и над Тем, Кто све-тила-де сотворил на четвертый день, а - ха-ха!
– свет - в день первый. Мне неприятен глум от Кассиля. Мне б ответ: Бог, Он любит нас? Я хочу Его видеть. Ибо - пора пришла. Мне в соблазн посул, что-де благо за гробом.

Я умираю.

Мне нужна сущность.

XI

С бр'aтиной в сумке я прошёл к полкам: вдруг обнаружены фото первенца? Надо бы их не здесь держать... ну, а где тогда? у родителей? Там не лучше... Нет, всё нормально, фото на месте. Я приоделся и налепил скотч на рану, чуть выше брови... Зателефонило. Шмыгов! Я начал сразу же, что он кстати, что я вот-вот бы звонил ему.

'Dear!
– нёс он.
– Incredibly! Опоздал почти на полДНЯ на службу!! Встал, жуть облёванный, пьяный у... гм! персоны, что на Миусской. Вот что скажу тебе: я признателен. Друг наш, общий друг, сам... клянусь тебе! ни попытки свести всё к шутке, дескать, по пьянке врал. Привели себя в норму, выпили - и выносит мне: hundred thousand ! Пачка к пачке. Без всяких-яких, Шмыгов, друг, - н'a-те! Я, помню, чушь болтал, целоваться лез... В общем, что скажу?
– Шмыгов медлил; явно, курил.
– Титан! Индивидуум! Хоть мне палец в рот не клади, но... шляпу снимаю знаком почтения-с!
– он хехекнул: - Пусть я рассчитывал на все двести...'

– Чтоб сделать сорок, - встрял я.

'Воистину! Наша сучность людская! Я, dear, подлинно без трудов съимел. Просто, знаешь ли...
– Он взял чай либо кофе, судя по звону.
– Мне б их прочувствовать - капиталы, хоть двести тысяч. Я уяснить хочу, что ж они не даются, что ж они, пусть в моих руках, но отнюдь не мои они, а кого-то другого, хоть я и бьюсь за них... Хе, не думай! Я видел б'oльшие, но они не мои. А вот чтоб лично мне их. И чтоб я сам их... Что хотел Шмыгов? Только проникнуться: тварь он низкая либо право имеет?
– Он похехекал.
– Твой Маркин - бог, заметь! У кого капиталы - те мне как боги. Так и скажи ему: Шмыгов хоть называл тебя, мол, на 'ты', как пили, но впредь не может; впредь пиетет...
– Он хекнул.
– Dear, Калерий был? Я Платона цицировал?'

– Стоп!
– прервал я, почувствовав, что мои где-то близко, может, в подъезде.

'Суперский Маркин твой! А рояль? А фарфор? Пентхаус? Мне бы так! Fricking awesome!!'

Я гнул: - бр'aтина...

'Dear, помню. Есть магазинчик, если вещь стояща... Твоя фирма, как, на плаву, isn't? Выручи!
– он взмолился.
– Деньги мне б на твой счёт, прошу! Пять кусков дам!
– он начал хныкать.
– Попридержи часок мои денежки, а потом перешлёшь на другой счеток. Мне бы бланки платёжек, да и печать твою... Сильно выручишь. Пять кусков хоть немного, но ведь тебе лишь печать махнуть'.