Русология

Оболенский Игорь Викторович

Это 'вот оно' подавив, я дворами стёк к эксгумированным РСУ внизу смрадным гнилостным почвам и скромно стал к ларьку, чтоб просматривать от большой буквы 'М' все ракурсы к устью Трубной...

Есть! Дуры топали - лишь бы прочь от меня вверху (где лежал я, считали) не на Рождественку, чтоб и вправду прочь, а к метро ко мне! Весь в грязи от валяния на асфальте и взбудораженный, я купил в ларьке курева, чтоб стоять и покуривать. Если кто углядит пляску мин моих, объяснит это дымом... Сердце подпрыгнуло... То есть вот оно?! Как бы я не достоин, а вот те девки и жлоб в 'ниссане', значит, достойны? Мало им деликатности и уступок в надежде, что перестанут теснить меня? Мало им моей бедности? Я, терпя извне, и внутри должен клясть себя и винить в неудачах: а, дескать,

сам слабак: удалён из НИИ - не гений, беден - не умный, страждет по сыну - что ж не рискнул всем? И, в результате, гений - Б. Б.? А умный - тот жлоб в 'ниссане'?! То есть не чмо, как я, нынче сына имел бы, а не двух девок, что, коли фарт пойдёт, уже к вечеру за балдёж в злачном месте бр'aтину сбагрят?

'Вот оно'?! Мне - нельзя, а им - можно? Мне - у параши и совестя себя; им, безгрешнейшим, - мир сей?! Богу так надобно?.. Я, стравив дым, всмотрелся.

Шли озираясь, пошлые дуры...

Мне - ту, что с сумкой... Срок настал! Светофоры жгут красный. Ждущие морщатся от шумов и от запахов землекопных работ вблизи. Девки зыркают в тыл, где Трубная выливалась вниз и откуда, считают, я мог спешить к ним. Строй из кварталов между двух улиц, - там, где сейчас они и где шлялись на Трубной десять минут назад, - был для них беспроходным... Вот оно?! Что сказал брадобрей: коль ваше - то, мол, само придёт? Как у этих двух девок: походя взяли - и сразу в дамках?.. Ишь, норовят к метро, вознося свою прыткость! Нужная слева... Тихо приблизившись, я схватил её; девка пискнула. Я играл, что мы дочь с отцом. Люди двинулись на зелёный, вслед - дружка девки в сильном испуге. Эта ж дала мне в пах, но недейственно; я высок её маху, всё обошлось.

– Тварь!!!

– Въихала, - я услышал притворное.

– В ми... в милицию? Или здесь прибить?
– заикался я. От неё пахло рыбою.

Она глянула, как змея.
– Мы бежынцы! Зы Чечни мы... Мамку убылы! Жыть нема, деньхи пр'oсымо...

Но я ткнул её: - Лжёшь, тварь!

– Ой, дядько, лху я! Мы з Халкой з Глухова! От ты ж, дядько, заумный!

Мне она без нужды уже, я забрал мою бр'aтину. А стоял я с ней, потому что весь трясся. И заикался, точно отец мой, если волнуется.

– При... прибью тебя! Ты неместная, и не будут искать тварь! Сдохнешь!

– Ни!
– она ныла, корча рот на болезненно полном лице в прыщах.
– Отпустыл бы, а?.. Дядько, добрий! Я тибе дам, как хошь.

– Что?

– То самое... Шо, не умный?
– Лбом она ткнулась в мой бок игриво.
– Ынтеллыхенцыя?

Я возжаждал убить её.
– Дрянь! Паскудница! Носишь крест, смотрю?!

Девка вмиг расстегнула рубашку, чтобы я видел.
– Мы православные!

– В Бога веруешь?
– распалялся я, помня, чт'o сделал Бог со мной.

– Верую.

Я был в ярости. Почему? Не она виной бедствиям. Отчего ж не Б. Б. убивать готов либо тех, на экране, из суетнувшихся, кто сменили былых, чтоб царствовать, и нас всех облапошили, но тупую воровку? А потому что, постигнул я, не мелка она, но напротив, первейшее, кардинальное зло, что в роду её возрастало и воплотилось в ней: гидра выползла из зловонных чресл Трубной в пакостном облике и когтями держала меж розовых сучьих выменей крест.

– Кто Бог твой?

С наглыми и пустыми глазами, тварь звонко выпела: - Бох Исус! За людин страдал! Наш Христосик-Бох!

Я не выдержал и рванул её, так что чуть не упала.
– Что можешь знать о Нём!

– Добрий быв, всех любыл и то нам велел, - скоро, звонко твердила.
– Дядько, мне больно!

– Крест носить...
– Не успел я продолжить, как она встряла:

– Бачь! Я по образу и подобию. Бачь, хавно!

Поражённый догадкой, что, как Иаков, бьюсь с Самим Богом, я, оттолкнув её, прянул к Трубной в важном открытии, что слова (смыслы, догмы, рацеи) губят. То есть где следует быть в реальности - я тону в словах, позабывши реальность. Вот я к Б. Б. свернул как Квашнин самоцельный - вышел контуженный. Ну, а сам Б. Б. как он был Б. Б.
– так остался им, уделив мне чувств столько, сколько б истратил,

скажем, чихнувши. С девкой - что б сделал он? Взяв своё, отпустил бы. Я же, болтая с ней, замотал себя в сеть семантики (хотя мог, если слаб в ногах, постоять с ней внушительно) и дошёл до того, что в шалаве высмотрел Бога, Кой на болотах, крытых асфальтом, нынче 'Цветной б.', взялся, мол, чтоб спасти меня от моих святотатственных, дескать, дел... Смотрите-ка: Бога высмотрел! Вышло, что и всегда со мной: влип в слова и давай страдать... не с того, что нагнал-таки гадину, но что вдруг различил в ней 'образ с подобием', значит руку на Бога вздел!.. Во мне крепла пря с внутренним: неспроста-де препятствия, что-то мне-де внушается, вплоть до Богоявления. А на деле - бурда одна. Мнить, что Бог меня учит, пошло, нелепо. Я верю в прежнее: захоти Бог добра всем, даст без затей... Ишь, выдала, что я руку на Бога... Как мне устроиться в сём миру, если, прежде чем девка та родилась, она знала 'кидать' нас, 'ынтеллыхенцыю'?!

Шмыгов шёл ко мне от раскрашенных стёкол бара - от 'Bishop's finger''а, где мы сиживали когда-то. Бликали линзы с куньего личика, ноги дёргали джинсы и тяжесть свитера - всё гламурное, эксклюзивное. Он постукивал по часам.

– You're late, sir! Very и very late! В общем, я отобедал, в том чысле выпыл, - стал он коверкать речь и потряхивать папкой.
– Здесь документы; скинем на твой счёт, как мы решили. Ты мне поможешь, не представЛЯЕШЬ!.. Но всё потом... Вещь в сумке?.. А, dear, - он двинул папкой, - если б мы с этим в первую очередь, с документами, и затем только с вещью, лично у вас, Квашнин, без забот и сравнительно скоро образовалась бы баксоу тысяча!..

Я был против. Мы взяли к лавке, где он всех знал-де, любящий редкости. Шмыгов вырос в старинности, - чей бренд, всё-таки, не сравнится с квашнинским; Шмыговы, врал он, выбились через 'личное, сэр, дворянство при Павле Первом'; выпивши, он продлял себя до английского пэрства, - и в антикварных салонах редкости говорили с ним не о скрытом в них духе, но об эмоциях чаепития на фарфоре денди или красавицы, у какой 'бесподобная роковая судьба, сэр!'. (Следует с детства быть рядом с вещью, чтобы понять её. Живший в скудости, заменяемой новой массовой утварью и штампованной модою, я вещей не ценил и не знал их, как их знал Шмыгов. бр'aтина говорила мне, а всё прочее - нет, молчало, в смысле про чувства: про теплокровность, страстность, семейственность... запах, локон, в конце концов, некой особи, жившей с вещью год'a).

– Посмотрим?
– Он задержался.

– Ты её видел.
– И я откинул с бр'aтины тряпки.

Он наклонился.
– Видел лет пять назад...
– Выпрямляясь, он снял очки.
– Годы Софьи-царевны?

– Тёмный, Василий. Был такой. Век пятнадцатый...
– Я взглянул вокруг. Сеть проулков и улочек почковалась от Сретенки и смыкалась фасадами под глобальным ремонтом. Целый квартал крыт сетками.

Шмыгов фыркал.
– Этак не может быть! Ты уж очень, сэр, в глубь сермяжную, иже с ним и в посконную... Шмыгов волка съел, и он знает, чт'o этим пиплам из креативного класса, кто здесь поселятся, нужно, кроме хай-тека: киски, венерки, мрамор и бронза, да чтоб без п'aтины, айвазовские и брюлловы в брэндовых рамках, люстры и ложки как бы из золота и тяжёлая, бла-ародная мебель: чиппендэйл, бидермейер, ар дек'o и барокко... Славная, впрочем, вижу, поделка. (Слышалось, что подделка). Крышки нет, но вдруг сим окрылит кого: дескать, сшиб вихрь истории... Резюмирую: если это, - он тронул сумку, - злато и с'eребро, двадцать тыщ своих долларов ты получишь.

– Может, и больше. Может, и триста.

Он похехекал.
– Если бы стоило, Шмыгов видел бы. Как бы нам не в инфаркт от грёз... Ах-те, к дьяволу, ТРИста тысяч! Знаете, чт'o они из себя? Не спутали вы их с русскими тремястами-с? Шмыгов к вам вмиг бы был, если б стоило столько!
– Он сиял в хохмах, поданных вместе с взглядами из-под линз.
– Вообще, серебро ли? Ну, а как олово? Тот же самый нейзильбер? Ножичком, для анализа, - гнул он, - можно-с?

– Я верю предкам, - тихо изрек я.