Русская канарейка. Голос
Шрифт:
Они поднялись из подвала, Илья Константинович стал звонить. Медная, мягко сияющая в луче солнца круглая клетка-кружка с парижской барахолки по-прежнему стояла на столе среди чашек, масленки и сахарницы.
Значит, аллергия, чуть ли не смертельная… Простенький тест матери-природы. И доказывать ничего не надо: из глаз слезы, изо рта слюна — виновен!
Итак, решайся. Быстро.
— Илья Константинович… А что, если, очарованный вашими рассказами, я взял бы да и купил у вас себе
— Пятым! — воскликнул Илья Константинович. — Четвертый — вон, в исповедальне у меня сидит!
— Ну, Пятым. Говорите быстренько — сколько запросите. А клетка — пусть будет эта, я ее потом вам переправлю.
— Постойте… ну и напор!.. — Илья растерянно развел руками. — Вы меня огорошили. И сейчас такси приедет, тут их станция недалеко. Они ждать не любят. А я ведь должен все объяснить, научить… дело непростое. Целая лекция!
— Пустяки, — отозвался Леон. — Говорите — сколько? Сто? Двести? Пятьсот евро?
— Да бог с вами, я подарю… в честь знакомства. В честь героя и храбреца Желтухина Первого. Постойте здесь, у меня есть трое перспективных, по его линии, выберу лучшего, с семейной песенкой. Подождите!
Он схватил клетку, выбежал из комнаты, крикнув с веранды:
— Если будут сигналить — придержите, скажите, что добавите пару монет!
Леон остался стоять посреди комнаты. Вот и удобная минута. Где там мобильник уважаемого Ильи Константиновича? А птичку можно выпустить полетать в аэропорту. Кстати, вовсе не факт, что здешняя таможня их выпускает, а французская — впускает…
Айя, Айя… куда ж ты меня ведешь! Или, напротив, строго не пускаешь. И почему все так намертво с тобой связано? И почему в твоем доме я не могу, не умею действовать, как в любом другом месте с легкостью бы действовал.
Он быстро достал из портмоне три сотенные бумажки, подложил их под телефонный аппарат: пригодятся, при таком-то затратном хозяйстве.
С улицы просигналила машина, и, выйдя на веранду, Леон мгновенно «включил интонацию», простецки осадив голос:
— Друг! Погоди чуток, а?
— Чего там годить! У меня вызова один за другим!
— Вызова коллегам передай, не пожалеешь, — отозвался Леон. — В накладе не останешься.
Снизу поднялся запыхавшийся Илья Константинович: в одной руке медная походная клетка с молодым кенарьком — желтый прыгучий вымпел за красноватой медью витых прутьев; в пригоршне другой руки — какие-то пакеты.
— Вот, — сказал, преодолевая одышку. — Авантюра, конечно же, безумие! Смотрите, не погубите птицу, сразу же, сегодня… нет, уже завтра, к сожалению, — обратитесь в общество канароводов. Вам все объяснят. А пока коротенько…
И уже на ходу, по дороге к машине, давая краткие указания и засовывая в карманы куртки Леона мешочки с кормом:
— Это поилка, в красной коробочке, пинцет — на первое время. Но главное, идите к профессионалам! Не пускайте на самотек!
Леон принял клетку, в которой глазками-бусинами бойко постреливал
— Илья Константинович, напоследок… Я об одном прошу. Только напишите ей: Париж, рю Обрио, четыре. Париж. Обрио. Четыре. Запомните? Ведь это можно?
— Это — можно, — засмеялся тот. — Это, конечно, можно…
И когда Леон уже сидел в такси, бросив под ноги рюкзак и придерживая на колене клетку с кенарем, Илья поднял над головой сцепленные замком руки и, потрясая ими, несколько раз крикнул:
— Идите к профессионалам! — страстным, грознозаклинающим тоном, каким проповедник произносит: «Покайтеся!»
На сей раз все было просто: никаких предварительных звонков, никаких пируэтов вокруг да около, никакого порученца Джерри. Ни свет ни заря явились — парочка гусей — пролетом из Женевы.
В половине шестого утра властно и басовито гуднул дверной звонок. Леон вскочил и двумя легкими прыжками оказался у двери. Он догадывался, кто там, — Шаули, вот кому никогда не требовались консьержи, чтобы проникнуть в дом: любые калитки, любые ворота и двери, любые замки сами собой открывались при его приближении. И все же, приникнув к глазку, Леон два-три мгновения изучал обоих, словно кто-то мог так искусно их загримировать, что он обознался бы. Стоят суровые мужчины в плотных серых плащах, лица — как обычно в дверных глазках — кирпичнощекие да лопатолобые; глаза-пуговицы и грудь колесом.
Значит, всполохнулись. Значит, всерьез пошло. Значит, двое на одного.
Вздохнул и открыл дверь, молча впуская гостей — заспанный, с отекшими со сна веками.
— Надень трусы, мальчик, — сказал Шаули.
— Иди на фиг, — буркнул Леон. Повернулся и пошлепал в душ.
Минуты три сквозь шум воды ничего не было слышно, потом в приоткрытую дверь ванной внедрилась густобровая круглая башка, на щеках — галантные ямочки:
— Кенарь, в какой банке кофе?
— Господи, ну вы можете пять минут потерпеть, я уже выхожу!
— Ладно, не груби, — добродушно отозвался Шаули. — Люди с поезда.
Леон выключил воду и в наступившей тишине услышал глуховатый голос Натана в кухне:
— Не заводи его, у него сегодня длинный рабочий день…
— У меня тоже, — насмешливо ответил Шаули.
Вот интересно, ведь сказано просто так — откуда же всегдашнее ощущение, что Натан досконально осведомлен во всем, и даже в его, Леона, расписании?! У него и правда на одиннадцать назначена деловая встреча на RFI, потом репетиция с Робертом, потом щекотливые переговоры с типами из Кембриджа, где в скором времени он должен петь в часовне Кингсколледжа небольшую, но довольно сложную программу, а вечером — участие в благотворительном концерте. (На редкость бестолковые организаторы, Фонд инвалидов детства: дважды меняли площадку, трижды перекраивали программу, и уже хочется послать их подальше, но… пресса, телевидение, общественный резонанс… больные дети, наконец.)