Русская канарейка. Трилогия в одном томе
Шрифт:
Он знал, что в запасе у него есть час, хороший час, как говорил Иммануэль, путая в русском слова «добрый» и «хороший», – а ведь это два разных слова, порой противоположных по смыслу.
Как полагается в таких случаях, он оделся во все черное. В рюкзаке – плотно скатанный гидрокостюм: бог знает сколько лет ему, но хранит, и греет, и прячет тело – оно не отсвечивает. Никаких молний на запястьях, на лодыжках (это ценишь, когда нужна решительная свобода рук и ног), без шлема (даже в воде Леон предпочитал использовать свой слух максимально). А главное достоинство сих рыцарских лат – нет желтых
Жаль, что нельзя использовать ласты, – ему могут понадобиться ноги, сила железной икры, смертельный удар стопы.
Теперь надо как-то выскользнуть из пансиона, не привлекая к себе внимания хозяев. (Вот уж разгулялась бабулька! А не пригласить ли доктора к вашей девочке, синьора? Что там у нее с температурой?)
Он уже смирился с тем, что Айя лежала в прежней позе, неслышно и спокойно дыша, никак не реагируя ни на слова, ни на прикосновения. А ведь она должна была ждать его с вещами на повороте к тропе на Сан-Фруттуозо!
Сейчас надо мучительно соображать, как незаметно вернуться в пансион, когда все будет завершено, – ведь вода непременно смоет грим. Окно их комнаты – высокий бельэтаж – выходило на склон, поросший кустами олеандров и горбатыми, грубо слепленными кактусами. Удачно для спуска, не слишком удачно для возвращения. Правда, окно соседней комнаты выходит на каменную террасу, где у стены стоит огромная декоративная винная бочка. Вот с нее, подтянувшись, можно уцепиться за подоконник и перемахнуть сюда, в открытое окно. Не смертельно, не цирк. Но можно ли быть уверенным, что часа через два, когда он вернется, хозяева и постояльцы будут спать, а не сидеть и разгуливать по террасе с бокалами вина – как сейчас, например, – любуясь расцветом, а затем и умиранием костра?
В том, что вернется, Леон был абсолютно уверен. И все же…
…все же, перед тем как выйти, извлек из рюкзака Айи ноутбук, включил его, набрав пароль (Ko Jum, разумеется), создал прямо на рабочем столе два новых файла. Одно из писем обдумывал гораздо дольше, чем второе, предназначенное лично ей, Айе. Дописав, еще раз внимательно проверил первое послание, отключил ноутбук, но не стал его прятать, оставил на столе. Чепуха, конечно, сказал себе. Это так, на всякий случай. Возможно, придется отсидеться где-нибудь пару дней… А она умница, с его инструкциями она доберется куда следует. Если и когда очнется, мягко поправил он себя, и сердце ухнуло в гулкий погреб. Ерунда, бодро возразил он себе же, с чего б ей валяться долго? Конечно, очнется – завтра утром. Продрыхнет сутки и придет в себя, как наверняка это бывало и раньше. Еще и покоя тебе не даст, этак-то отдохнувши. И очень даже неплохо, что в этом нешикарном заведении комнаты убирают раз в три дня…
Накинув все тот же старомодный плащик, нацепив «золотые» клипсы, он вышел из номера и бесшумными шажками (роль Маркизы-Розалинды-Линды-Инды… прочь!) спустился по трем ступеням в холл. Тут все было тихо и все славно: хозяева наверняка торчали на террасе, а четверо других постояльцев, молодая норвежская пара и две пожилые лесбы из Милана, отжигали в веселой толпе на пьяцце. Да, все очень удачно… кроме того, что Айя по-прежнему лежала там, за его спиной, – недвижная, как труп на анатомическом столе…
Он пересек уютный зеленый холл, мягко отворил дверь в крапчатый
С наступлением темноты весь Портофино замерцал огненными стежками – будто вселенская портниха приметала великолепное полотно волшебной деревушки и осталось лишь прострочить его на машинке «Зингер». Силуэты домов и колокольня церкви Сан-Мартино вышиты мелким бисером цветных лампочек.
Толпы туристов уже вовсю колобродили на пьяцце. Столики из окрестных ресторанов (партер будущего театра) вынесли из помещений и расставили в опасной близости к костру – а все уже было к нему готово. На колокольне Святого Георгия по-прежнему развевался в черном небе подсвеченный праздничный флаг – красный на белом крест.
Леон пробрался через толпу к окраине набережной, где по договоренности, стоившей ему немалых денег, все тот же моряк оставил ему лодку с веслами, спрятанными под брезент, – обычно здешние рыбаки на ночь уносили весла домой. И пока шел, за его спиной уже разжигали костер под восторженные вопли, упоительный бабий визг и аплодисменты…
Перед тем как ступить в лодку, Леон оглянулся.
Деревушка для богатых амфитеатром спускалась к каменной площади, на дне которой уже ворочалось, дышало и пульсировало огненное сердце праздника. Из него прорастали и опадали стебли молодого пламени. Кроткий дождик никак не мог стать помехой этим буйным всплескам. Ветер, к ночи окрепший, тащил в разные стороны охапки огненных брызг в густой волне дыма, и они вспыхивали бурей золотых жучков, расплескивались, взмывали высокой волной фейерверка. Вот пламя взметнулось, взбегая вверх по пенолле. Веселый, пышный и все же поднадзорный огонь (пожарная машина стояла чуть поодаль, и резиновые удавы змеились по камням в полной готовности к удушению злого веселья) казал всем бешеные языки, пытаясь дотянуться до визжащей публики за столами… Вдруг грохнуло и рассыпалось небо: высоко-высоко взметнулся и пролетел-проскакал ало-золотой конь первого фейерверка. И впрямь – роскошное зрелище, подумал Леон, отворачиваясь чуть ли не с сожалением: это было его родное, любимое; это был – театр.
Сначала – под шум, под музыку – Леон запустил мотор и шел минут пять в сторону мыса, удаляясь от сверкающей буйной пьяццы, держа в виду притихшую и озаренную одними только стояночными огнями яхту в заливе. Потом заглушил мотор и, не приближаясь, остался ждать в полной тьме…
Черная толща воды вздымала и резко бросала его лодку вниз: не шторм пока, но и не прогулочная гладь. В плотных тучах неслась бешеная дымно-серебряная луна, давно не чищенный «белый червонец», и в те мгновения, когда черный флер облаков расступался, являя бледную монету, серебро волн казалось зловещей, истекающей маслом шкурой волшебного буйвола, уносящего лодку на могучем хребте…
То и дело, будто спохватываясь, ветер постреливал сверху и с боков шрапнелью колючего дождя. Раза два погромыхивало, но не здесь, – где-то там, над Генуей… Впрочем, кто сейчас разберет, что там гремит – гроза или фейерверк. А салют над Портофино только набирал силу. Черное небо то и дело вздрагивало от серии ударов, и в нем расцветали такие гобелены, такие узоры (Айя сказала бы: такие рассказы!), отражаясь в воде и в ней же угасая, что за команду яхты Леон мог быть спокоен: каждый хоть краем глаза таращился туда – на берег, стараясь ухватить хотя бы клочок от веселья богатых, от роскоши праздничной жизни, от ликования Святого Георгия.