Русская канарейка. Трилогия в одном томе
Шрифт:
Он и лежал пока, не открывая глаз и не двигаясь. Затем в руку ему довольно топорно всадили иглу, и молодой голос шепотом отметил по-русски:
– Порядочек!
Леон качнул головой (загудело, как ветер в проводах) и приоткрыл глаза.
Справа, в проеме отворенной двери винтом взбегал трап. Значит, все верно: он в дальнем закуте нижней палубы, в той запасной, крайне неудобной каюте, которую обычно используют вместо кладовки. Сейчас здесь были составлены вдоль стенки и свалены рулоны ковров, среди которых он на полу и валялся. Боком к нему стоял, насвистывая и складывая шприц в коробку, матрос – судя
Леон сказал:
– Братишка… – и не узнал своего голоса, иссохшего, ржавого.
Матрос обернулся и уставился на Леона: жадное любопытство в совсем еще детских – как у Владки – круглозеленых глазах.
– Мне бы… отлить… – выговорил Леон, еле ворочая языком.
Тот молча бросился к двери, взвинтился по трапу и пропал. Но через минуту спустился с тем омерзительным типом, при виде которого Леон понял, кто его отделал, кто затем ножки об него тренировал, проверяя реакцию. И голос узнал – сочный, с ядовитой подливкой: мистер Хайд.
– Шо, сука… не сдох?
– Ноги развяжи, – прошелестел Леон. – И… в гальюн. Я тут все обоссу.
– Я те щас хуй оторву, и ссать не понадобится.
– Как хочешь, – равнодушно выдохнул Леон. – Но запах же… такая яхта… шикарная.
И вот тогда над ним взметнулась нога, и ботинок саданул по лицу так, что череп взорвался фонтаном огня, а рот мгновенно заполнился фонтаном крови.
– О так будем, – удовлетворенно произнес над ним Юргис. – Так будем культурно беседовать.
Леон помедлил, выплюнул соленую жижу вместе с зубом, заметив, как мгновенно схлынула кровь с лица молодого матроса, как еще больше зазеленели и округлились его глаза. Подумал: паренек не в курсе; может, нанят на разовую ходку.
– Банку принеси, – велел Юргис матросу. – Пусть в банку ссыт, а там посмотрим.
…Через час его допрашивал капитан – тот, кто настоятельно требовал выкинуть его за борт. На войне как на войне. Сейчас Леону требовалось хоть приблизительно узнать, куда его везут и в чьи руки он будет передан. В разных группировках по-разному извлекали из пленных сведения, по-разному пытали. Сирийские исламисты из «Джабхат-ан-Нусра» или ребята из лагеря «Нахр аль-Барид» любили горячие методы допроса, что попроще: паяльник, кожу на лоскуты, и совсем уже просто: голодные крысы или подземный зиндан по пояс в нечистотах. В арсенале интеллектуалов «Хизбаллы» водились такие наркотики, от которых язык развязывался даже у трехдневного покойника. Но и те, и другие, и двадцать пятые обходились без полиграфа – к чему он? Старая добрая пытка всегда надежнее, чем эта правозащитная дребедень.
В перерывах между провалами тьмы он обдумал и наметил версию, наиболее приближенную к правде.
– Так кто же ты, любезный? Кто тебя послал?
Склонился и в ухо кричит – на всякий случай. Это правильно: надо усилить впечатление, что мозги у клиента выбиты вместе с барабанными перепонками.
Леон разлепил глаза с залитыми кровью белками: красиво поплыли вкось розовые удавы свернутых ковров, розовая койка, розовый иллюминатор…
Над ним сидел на корточках классический капитан яхты из английских детективов средней
– Я артист парижской «Опера Бастий», – вежливо, даже покорно прошамкал он. – Моя фамилия Этингер.
Отлично: седоватые брови полезли под фуражку.
– Это в консерватории учат приемчикам, которые мы имели честь наблюдать?
– Увлечение юности, – скромно пояснил Леон. – Восточные единоборства.
– Так-так. А пребывание в воде без акваланга чуть не десять минут, в течение которых вы прикончили человека, это…
– …дыхалка оперного певца… – Говорить приходилось медленно, язык болезненно цеплялся за осколок выбитого зуба, слова взрывались на кончике пораненного языка. – И многолетний фридайвинг… увлечение юности…
– Я смотрю, у вас была бурная юность! В каком из тренировочных лагерей она протекала?
– В Одессе… Летний лагерь «Юный подводник», с пятого по десятый класс. Там же и яхт-клуб… – Он попытался повернуть голову, чтобы взглянуть капитану в глаза, и хрипло застонал. – Погуглите «Леон Этингер», «Ютьюб» откройте… Сбережете время.
Тот поднялся и молча ушел.
Вернулся через полчаса крайне, крайне озадаченный. Можно сказать, ошеломленный.
Спросил:
– Сидеть можете?
– Попробую.
– Костик, освободи ему ноги и… надо бы его одеть: майка там, какие-то штаны… Надеюсь, вы не сиганете за борт со связанными руками? Боюсь, даже вашей оперной дыхалки до берега не хватит.
Леон усмехнулся: сейчас его заветная мечта ограничивалась самостоятельным ползком до гальюна. Значит, матроса звать Костик, значит, команда преимущественно русская, исключая того моряка-араба, с которым он перекинулся двумя словами, ну и, может, кого-то еще. Самого – в смысле, Крушевича – на яхте нет, иначе он бы уже появился.
Костик сбегал за ножницами, перерезал плотные слои липкой ленты, стал помогать Леону подняться – безуспешно: стены, потолок, пол, спираль трапа завертелись в вихре и обрушились на голову… Он застонал, повис на Костике – сильная боль в правом боку мешала вдохнуть. Значит, ребро сломано, а может, и два.
– Я… полежу, можно? У меня, видимо, сотрясение и… перелом ребер.
– Ну, лежите, лежите… Это Юргис над вами потрудился.
Капитан снял фуражку, вытер платком испарину на залысинах, вновь фуражку водрузил.
– Мда, – сухо обронил он, – полистал я вашу артистическую жизнь. Голос изумительный. Даже в «Википедии» пишут: редчайший. «Мистер Сопрано» из рук принца Эдинбургского, лауреат, и солист, и черт-те что… Бред какой-то! Я, признаться, в полном обалдении, маэстро: вы что натворили, а? Вы хоть понимаете, кого отправили на тот свет?
– Отлично понимаю, – проговорил Леон настолько твердо, насколько это позволяли разбитые губы, распухший язык и эхо в затылке от каждого вслух произнесенного слова. – Я избавил мир от последнего подонка. От растлителя и насильника невинных душ.