Русская критика
Шрифт:
«Укс ангела» написан без последовательного развития сюжетных линий (это тоже стало сегодня эстетической нормой): роман начнется с «оных времен» войны с турками, окрашенных блестящим героизмом и выправкой «гвардейских мундиров» (аллюзии с XVIII веком?). В главе первой читатель узнает авантюрную историю рождения главного героя — Ивана Некитаева (он рожден от простой китайской девушки и русского офицера); здесь же повествуется о воспитании осиротевшего Ивана и его сестры в дворянской семье в имении под Порхово. А 26-й странице повествование прервется — Крусанов расскажет на «немного предыстории», суть кторой в том, что за четверть века до рождения главного героя империя была расколота смутой и распалась на две части — Гесперию (со стоицей в Петербурге) и Восток империи (со столицей в Москве) и двумя выборными консулами. В сущности, стремительному восхождению Ивана Некитаева к единоличной власти (через воссоединение Империи под именем России) будут посвящены оставшиеся шесть глав романа, заканчивающегося такой уже катастрофической и нечеловеческой мощью не прекращающей воевать Империи, что для «окончательной точки» в последней Мировой войне Иван Некитаев должен прибегнуть к инфернальным силам, ваыпуская в мир сов
В рваном литературном пространстве романа существует, собственно, не историческая ткань как главная, но два «этажа» смыслов: во-первых, описание политтехнологий, обеапечивающих приход к власти (тут у читателя возникают самые совремннные аллюзии); во-вторых, насыщенность романа мистическими интуаициями (гаданитями героев на картах Торо с целью посвящения в свою будущую судьбу. «переходами душ», заселением романа «странными героями» типа Старика пламенника, которому убиенный последний Государь отдал «завещательную привеску» — он должен ее вручить новому «помазаннику», коего он обрел в лице Ивана Некитаева; к этому же разряду героев можно отнести и №василеостровского мога» Бадняка, знающего судьбы Мира через владение «Закатными грамотами»). Таким образом, роман держится сопряжением современного мифа (как сущностью новейших политтехнологий) и мистической реальностью (как сущностью новейших и модных идеологий). В чем же тогда заключается его «альтеративность»?
О романе Павла Крусанова «Укус ангела» высказаны по крайней мере две вполне определенные точки зрения: автор информационного иллюстрированного журнала «Афиша» видит его «агрессивной литературно-военной доктриной… основанной на пренебрежении всеми традиционными западными ценностями». Завершает же свое рассуждение следующим образом: «Унижение Европы для русской словесности беспрецедентное…» «Самым идеологическим романом последнего десятилетия» назвала его критик, историк литературы Л. Сараскина в «Литературной газете», сконцентрировав свое внимание на технологии и философии власти, геополитической стратегии «активистов хаоса», полагая, что «Россия, ее история, ее реальное и метафизическое существование в контексте романа Крусанова оказываются ахиллесовой пятой бытия всего человечества, его слабымЮ слабейшим местом». Выводы, кА мы видим, решительные. Оценки — совершенно не типичные для нынешней инфантильной критики.
Есть ли действительно «военная доктрина» и «геополитическая стратегия» в романе «Укус ангела»? Я понимаю, сколь «страшно» критикам произносить эти слова о художественном произведении, — критикам, воспринимающим с опаской все разговоры об «особом пути» России и вычитывающим в романе Крусанова ее будущий путь как имперский только на том основании, что на всем романном поле постоянно идет война, расширяющая и «обозначающая» пределы империи, названной Россией. Вот толстовская «Кысь» с ее унижением страны, с ее констатацией деградации человека никого не напугала и даже получила награду. В литературе можно сколько угодно описывать безобразия, доходить до полного самоистязания, кипеть ненавистью в отношении своего еста жительства (России), но вот написать, что главный герой Иван Некитаев — губернатор Царьграда, являющегося частью России, вытолкнуть в литературный мир идеологию действия и силы — так ту же тебе напомнят об аморальности этого писательского жеста. Впрочем, для либерального слуха в этом романе действительно много геополитически вызывающего. Так, брат главного героя Петруша Легкоступов (идеолог империи) позволил себе еще в блистательные дни юности заявить: «Начнем с того, что североамериканские штаты неинтересны мне как собеседник — ведь им нечего вспомнить…» Это «геополитическое заявление», кажется, готовы воспринимать с каким-то прежним (почти советским) пылом, вычитывая в словах литературного героя идеологию, имеющую последующие практические шаги.
На первый взгляд роман Павла Крусанова кажется вызовом тихим мерзостям либерализма — писатель отвечает им. Отвечает плоскому убийственному уравнительному глобализму, противопоставив ему роскошь имперского фасада, крепостью которого удерживаются «неблагодарный Табасаран» Кавказа, европейские Польша, Моравия, никогда не существовавшая паннония, Румыния, Курляндия, Литва и Болгария. Отвечает выбором необычаного, ненормального, сверхгероического пути своих персонажей, передавая читателю свой художественный восторг от эстетики силы. В романе Крусанова действительно многое находится в конфронтации с либеральным образом мира и ценностным его присутствием в современной литературе. Тут есть все, что ни уху, ни духу современного читателя непривычно. Разве привычен для слуха, воспитанного ложным героизмомо детективов, борющихмя с мафией, этот пламенный эстетизм, включающий апологию войны?! Речь идет, конечно же, не о стандартных подвигах и даже не о геройстве отечественного спецназа или милиции. Апология войны в этом романе — эстетический выбор, направленный, казалось бы, своей агрессивной силой против всего мельчающего современного мира (при тотальбной его уапковке в форму американского образца глобализма). На протяжении всего романного пространства идет война: от Смуты начала романа, разделившей империю на две части, до Мировой войны в финале произведения. Война здесь — действенное поле империи, лбязательное условие ее существования («… она, кА и любая империя, определенно была подобна велосипеду — когда седок перестает крутить педали, все катится в упадок, разложение, развал»).
Однако если мы попытаемся не обольщаться «имперским фасадом» (как обольстился «День литературы») и силовой энергией образов, если мы постараемся увидеть этот роман в контексте новейшей тенденции, выпячивающей моду на «имперскость», то стоит еще раз задать прямые вопросы: действительно ли перед нами «имперский роман» с «альтернативной историей»? действительно ли втор восстанавливает в правах идеологию мужества? И не связан ли он самой своей пуповиной все с теми же «тихими мерзостями либерализма»?
Роман «Укус ангела» — никакая не «альтернативная история», которая даже в своем движении «от противного» должна предполагать некую все же историческую концепцию, как это сделал, например, академик Фоменко сотоварищи.
Крепко встряхнув своего читателя буквально с превой же страницы, Павел Крусанов предлагает бытие на лезвии культуры, на кромке истории, на рубеже чувств, на границе бытия, когда становится явным «невнятный пожар в недрах вещества», человека, события. Первая глава, названная «Общая теория русского поля», посвятит читателя (как я уже говорила) в историю рождеия главного героя, в китайской крови которого критика увидела «намек» на геополитическую перспективу и, очевидно, симптом военизировнности. Автор впустит нас во времена его взросления, отмеченные «пугающей яростью», «страшным детским нигилизмом» и запретной, безумнй любовью к собственной сестре — «фее Ван Цзыдэн» (с русским именем Таня). «Сонм болтливых демонов устроил балаган в его (Ивана Некитаева. — К.К.) сердце — во все горло, глуша друг друга, бесы держали неумолкающие, ранящие речи… Он и прежде бредил войной, но теперь Танин образ неизменно вставал перд ним из пламени пожаров, и леденящий ужас смертельной опасности обрел для него лицо». Страсть к войне и любовное безумие составят ядро личности героя. На этом же «русском поле» произойдут первые значимые беседы Петра Легкоступова (сводного брата) с главным героем — беседы о всеведущности Бога и грехе, о Его вездесущности и человеческой воле. А предысторией к Большой войне и роковой любви Ивана Некитаева станет другая, за четверть века до описываемых событий случившаяся война Смуты, начатая женщиной, опаленной эросом (любовью, заставившей «превзойти границы возможного и поколебать неодолимую державу»). За двадцать пять лет до рождения главного героя империю раскололи не мелкие партийные интриги, не скучные предательства, не коварство подданных, а любовь — огненная, страстная, бешеная любовь девчонки к наследнику престола, возвглавившей свое дикое воинство. Кажется, автор настаивает на том, что любовь, расколовшая империю, менее унизительная причина, чем какие-либо мелочные интриги тщеславных людишек. Отомстив предавшему ее возлюбленному, Надежда Мира обратилась в тень, став имперской легендой. Образом смуты в этом романе стал огненный жернов, катившийся перед дикой стихийной армией раскольников. Этот выжженный на земле след дышал жаром — даже птицы не могли перелететь через эту границу — обугливались. Огненный след станет границей между двумя частями расколовшейся империи.
Через три года воссоединится держава, восстановится в ней жизнь, быстро затянутся раны (несмотря на дурные прогнозы). Всем сепаратистам публично отрубят головы. Их будет тридцать семь тысяч. Объединенной империей, названной теперь Россия, править будут два выборных консула. Далее последуют «аннексия Могустана и Монголии, Персидская кампания, оккупация Шпицбергена, десант в Калькутту, псоле чего Англии пришлось тчасти потесниться в Южной Азии, получение мандата на Кипр, блестящий рейд экспедиционного корпуса в Мекране и, наконец, разгром Оттоманской Порты». Так имприя явяляла свою волю — такой застигнет ее Иван Некитаев.
Главный герой Иван Некитаев пребывал до появления на мистической сцене истории на войне с «табасаранскими абреками» Кавказа. Именно вернувшись с этой войны, получив чин майора, должность командира полка и три Георгиевских креста, Иван Некитаев к 28 годам станет самым молодым полковником Генштаба. Перед нами не просто «исторический герой», но сверхгерой, жтвущий в двух пространствах — страсти и власти. Все его чувства, поступки, военные подвиги, безумная и преступная любовь, пожалуй, сравнимы с огненной стихией. Вообще. Символика огня (кипения, пожары, ожоги, опаления — как последствия его действия, вплоть до «кипящего холода» — знака провидения, «снисходительной подсказки смерти») занимает значительное место в этом романе, подчиняя себе, повторим, как область страсти, так и пространство власти. Сам же герой, лишенный, кстати сказать, каких-либо рефлексий относительно мира и себя самого (то есть лишенный сознательной воли), подчинен сугубо инстинкту «действователя». Рассуждают другие — он совершает поступки. Уже в юности «богословский спор» с братом Петрушей — «герменевтиком» — на тему всеведущности Бога закончился потоплением братца, а все его возмущенные вопромы были «переадресованы» Иваном к Богу, Который должен «Сам с Себя (а не с «действователя») взыскать, коли Он всеведущий. Такой герой будто бы действительно противостоит нежнейшему до сладострастных мерзостей, измученному от пристального внимания к себе нынешнему герою-индивидуалисту. Но в сущности, это все то же «я хочу» (с добавлением — значит «могу»), только облаченное в мифологизированную оболочку «мужской культуры», рассчитанной на те же самые «чепчики», бросаемые в воздух благополучными дамочками. Крепкие силы «имперского розлива» будут представлены в романе не только не знающим страха и сомнений мысли Иваном Некитаевым. Крусанов. Какая должна быть женщина рядом с таким героем — представить не сложно: естественно, с амбициями Клеопатры и чувственной изощренностью египетских блудниц. А против болтливого, обслуживающего плюралистические взгляды партий, пишущего «деятеля» выдвинуты новые интеллектуалы — идеологи империи и политтехнологи, группирующиеся вокруг кружка «посвященных» Коллегии Престолов (явная аналогия масонской ложе). Наконец, напротив такого «плоского» в своих рефлексиях, с такой «помоечной душонкой» обывателя и сугубо материальными его интересами поставлены люди с особыми мистическими интуициями (роскошная гадалка на картах Таро, мог Бадняк, владеющий старинной книгой судеб мира, Старик пламенник, угадавший в юном Некитаеве будущего императора) и прочие, путешествующие на грани миров.