Вьется улица трубкой коленчатой,Но куда ей уйти от позора,Если взят, обесчещен, как женщина,Истомленный бомбежками город?И какая-то подлость читаетсяНа испуганных лицах прохожих.Это новая жизнь начинается,Ни на что не похожая.1949шанхай
ВСТРЕЧА
О, как ей мечталось о музыке вечнойШуршащего леса, привольного сада,О благовесте с колокольни заречной,О жаворонках, соловьях и цикадах.Но родина встретила гулом завода.Молчаньем зарубленных дедовских вязов,Вопросом: «Как прожили вы эти годы?» —Да шепотом сестриных страшных рассказов.
«Покамест не надо… Пожалуйста, позже…»
Покамест не надо… Пожалуйста, позже,Когда
переплетами стиснем страницы,И все аккуратно по полкам разложим,И сможем уже ничему не дивиться.Тогда мы освоимся в смешанной стаеИ слов, и ошибок, и всех недомыслий,И, может быть, даже немного оттаем,Как эти сосульки, что в окнах нависли.Но нужно покамест в лубки бинтоваться,И голову выше, что только есть силы,Чтоб после, когда-нибудь, лет через двадцатьПривычное имя произносилосьБез боли… без стона… без лишней бравады,Чтоб были стихи, как отреявший ладан:«Я очень спокойна, но только не надо».
CHINA DOLL
Владимиру Померанцеву
Барабанил по клавишам. О зачем эти руки боксера?Каждый взмах — зуботычина. И казалось, что бедный ШопенОбливается кровью. Но, случайная, с верткостью вора,Серебристая нота над сыростью стен.Музыкант не слыхал ее. Словно оглохший от грома,Продолжал молотить — все равно ничего не поймут.Обломалась педаль. Он вскочил. Он налил себе рому,Отвернулся и плюнул: «Дурацкий прелюд!»А душа-то болела. Болела по-русски, бешено.Он с проклятьями трижды измерил прокуренный холл.На рассвете кантонском, после ночи кромешной,Узкоглазая девушка. Он ее называл China Doll.Да и та не спасла. Пистолет или яд?Ничего не известно. Не говорят.
ЯН ГУЭЙ-ФЕЙ
Душный ветер траву колыхает сердито,Пыль нависла над степью, как желтый туман.Утомились и люди, и кони. Без свитыПодъезжает к подножью горы богдыхан.Вот он спешился. Вот повернулся он круто.Он один, а над ним только небо и зной,Но измученный конь понимает как будто,Что хозяин ушел говорить с тишиной.ТутРаскаленные вихри жестокую землю метут,Ту, что стала постелью твоей,Ян Гуэй-фей.Ян Гуэй-фей,Помнишь лотосов чащи на темном пруду?Помнишь нашу тропинку в дворцовом саду,Там, где склоняется к водам узорный бамбук?Твой парчовый рукав,Башмачков твоих стук.Блеск нарядных запястий?Это — счастье,Что нельзя возвратить, потерявЯн Гуэй-фей.Ирис шепчет о ней, и воркуют свирели,И бряцают о ней жемчуга ожерелий,И зеленый нефритГоворит:«Я люблю Ян Гуэй-фей».Девять лет безмятежных неслышно пройдет,Но раскроются настежь все девять ворот,И однажды под гром барабанаТы с постели подымешься рано.В небе утреннем розово-синемРазвевается знамя павлинье.Распахнулись все девять ворот,Ты глядишь в пустоту,И лицо твое снега бледней.Почему ненавидит народКрасотуЯн Гуэй-фей?У подножья высокой ОмэИмператор как в тесной тюрьме.Даже здесь, далеко в СычуанеДо дворца докатилось восстанье.Отдохнуть. Но возможен ли отдых?Снова крики — все ближе, страшней.Копья подняты в воздух,И грозят они ей,Ян Гуэй-фей.Ян Гуэй-фей.Это — брови, как листья у ивы,Что тонки и красивы,Это — пение арф.Это — губ горделивый излом.Это — шелковый шарфЗатянулся на шее узлом.На руках у солдат бездыханное тело…А хотелаЖитьЯн Гуэй-фей.По земле расстилается тень,В душном воздухе реет гроза.И как в тот трижды проклятый день,Богдыхан закрывает глаза.1949
ЛИ ТАЙ-БО
Сидел развалясь, он, веселый и пьяный,Забывши о том, что нельзя и что можно.Он крикнул: «Вина!» — на пиру богдыхана,Ну словно в харчевне орал придорожной.Придворная знать удивлялась нахалу.Вниманьем охвачены взоры и уши.Сама Ян Гуэй-фей для него растиралаНа блюдце фарфоровом палочку туши.Он снял сапоги и швырнул их, икая.Забегала кисть по тончайшей бумаге,И тишь воцарилась в палате такая.Как по мановению грозного мага.Красавица смотрит на руку, на свиток,И рдеет в лице ее нежный румянец.Ей пишет стихи Ли Тай-бо знаменитый,Хоть первый из самых отчаянных пьяниц.Он встал. Бородища — растрепанный веник.Забрал сапоги и уходит с поклоном.Не нужно ему ни почета, ни денег,Соскучился он по просторам зеленым.Однажды
у речки, веселый и пьяный,Забывши о том, что нельзя и что можно,Он крикнул: «Луну!» — и с ковшом оловяннымБултыхнулся в воду неосторожно.Друзья удивлялись, жалея нахала:«Он баловень жизни, народа и трона,Сама Ян Гуэй-фей, отведя опахало,Не раз улыбалась ему благосклонно».Часами сидел он в харчевне, икая,Швыряя монеты ребятам и нищим,И сволочь его окружала такая,Какой никогда и нигде не отыщешь.Он сам уничтожил судьбы своей свиток,С великими гордый, с презренными равный.Чудесного дара огромный избытокНе смог довести он до старости славной.Плывет бородища — растрепанный веник.Нет, рано еще говорить о поэте.Бродягу и пьяницу знал современник,Поэт Ли Тай-бо — это тысячелетьям.1949Шанхай
«Холод осенний в китайском панно…»
Холод осенний в китайском панно.Птицы загрезили дальними странами.Птицы молчат над плакучими ивами.Ивы поникли зелеными гривами,Ивы оделись седыми туманами.Холод осенний в китайском панно.1953Шанхай
«Шорох ли… Шепот ли… Непостижимый…»
Шорох ли… Шепот ли… Непостижимый,Над головой пронесется он мимо.Хочешь поймать его? Нет! Безнадежно!..Но отчего же ты вздрогнул тревожно?Хрустнули пальцы измученных рук…Был ли знакомым тот звук?
ПРОЩАНИЕ
В блеске печальном свечейЗаколебалась парчаУ плеча.Больше не надо речей.Веер к губам поднесен.Все.
«Жизнь спокойней. Жизнь как будто соннее…»
Жизнь спокойней. Жизнь как будто соннее,Отшумели все ее ветра,За очками тихими иронииПобредут, хромая, вечера.Не болеть уж больше одержимостьюНи страстей, ни песен, ни борьбы —Это в книге засыхает жимолостьНе расцветшей — выцветшей судьбы.
«Ты любишь цветы? Я их тоже любила…»
Ты любишь цветы? Я их тоже любила,Но только мои — облетели, завяли.Твои же пытаются цвесть на могилахФарфоровой хрупкой печалью.Ты любишь любовь?.. Я любила когда-то:Ее или тех, кто дарили ее мне?Не помню… все это ушло без возврата…И ты постарайся, не помни.
«С ногтей так быстро сходит лак…»
С ногтей так быстро сходит лак,Так быстро вянет портулак —И так же быстро жизнь скользнет,Как лифт, опущенный в пролет.Белеют ногти от тоски,Чернеют в книге лепестки,И, зубы в губы зло вонзив,Решишь, что жизнь — нелепый миф.Все вычеркнуть, перечеркнуть,Твердить себе: «Забудь! Забудь!»Все суета, все — только тлен,И сердцу — ничего взамен.
«Часто на Бога сетую…»
Часто на Бога сетую,Злюсь на себя, ропщу.То, что сыта, одета я,И замечать не хочу.Горестей моих горы,Радости ни на грош.А нищенка под забором,Наверно, думает: «Врешь».
ДЫМ
Волчья кровь у меня. Волчья кровь в моих спутанных жилахГоворит, и гудит, и поет, и взывает о мести.Я волчихой была. Я по-волчьи жила и любила —Не жалейте меня. Это ей, белокурой невесте,Что сегодня, краснеющую, подведут к жениху,Ваша жалость нужна. Это ей на пути лебединомСлово доброе нужно. А мне, что одна издыхала на колющем мху,Что, едва зализав свои раны, бежала в долину,Где скрывался мой недруг. Мне, что вонзала в детеныша зубы,Если был он труслив. Мне, седой, но внутри еще черной,Мне, которой не нужны ни люди, ни боги, ни норны,Мне — костер из сухого бы дуба.Зажилась я на свете. Я с вами бессменно в столетьях,В ваших снах, в ваших сказках. Проносят меня ваши детиЧерез жизнь, через смерть, на проклятье храня, не на счастьеИз клыков моих острых звенящие гневом запястья.Лишь огонь вас спасет от наследья волчихи-прабабки.Разложите ж костер, чтобы дым был и черный, и едкий,Сядьте в круг, подожмите покорные лапкиИ смотрите — я вышла из клетки.Я хвостом заметаю следы, по которым, давно ли, —Я бежала за волком вот этою самой дорогой,Я стонала, хрипела. Я выла у вашего лога,Выть еще я умела от боли.Все хвостом замету. Эти кости, которым нет счета,Черепа, из которых я — жадная — мозг выпивала,Все, что было добыто охотой,Все, на что меня злость посылала.Пусть сгорит это все, чтобы дым был и черный, и едкий,Чтоб тяжелым костром нависал он над вашими головами,Чтобы слезы глаза вам кололи больней, чем иголки,Чтобы радовались ваши далекие предки,Этим дымом прощаюсь я с вами,Волки.
