Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)
Шрифт:
Когда Максим Горький еще был писателем, он как-то сказал, что романтики в литературе появляются от серости окружающей жизни.
Новелла Матвеева — один из поэтов, принадлежащих той разновидности романтизма, которая прежде всего — протест против серой действительности, ходила по заоблачным тропам.
Пристальный взор находит в обычном экзотику, а в экзотическом — нечто знакомое каждому, узнаваемое. Вот что Новелла Матвеева пишет в своей первой книжке о самом обыкновенном перце.
«Орден
Южных блюд огнедышащий флаг».
И называется это стихотворение «Ода перцу»
Цепочка ассоциаций ведет под пыльный навес, «где серьгою трясет продавец», а у входа в лавку висят «связки перца, как связки ключей от запальчивых южных сердец"
Попугай болтает на языке когда-то истребленного племени, на языке, что весь поместился «как семечко в маленький клюв и может еще расцвести»… Поэтому попугай привык на мир «сверху смотреть снисходительно, когда назовут дураком»
В рисунке трещин на стене Матвеева видит тициановские полотна.
И — наоборот: в наивной трогательной песенке "Девушка из таверны" сквозь декоративное условное название проглядывает такая обычная, молчаливая, жертвенная любовь…
«Когда же ты уходил к другой,
Или просто был неизвестно где,
Мне было довольно того, что твой
Плащ висел на гвозде.
И когда уже и от гвоздя следа не осталось, она все равно помнит и любит, и гордо говорит: "а что я с этого буду иметь — того тебе не понять". В этой простенькой песенке апология романтизма в его крайнем выражении.
Борьба романтизма с "реализмом" для Матвеевой равна борьбе духовности с прагматизмом. В стихах о Рембранте, о жизни его то роскошной, то нищенской, находит она точные слова для выражения этих крайностей:
…Его схоронили с оглядкой на кладбище нищих,
Его, короля светотени!
Пылится палитра, паук на рембрантовой раме
В кругу паутины распластан,
На кладбище нищих, в старинном седом Амстердаме
Лежит император контрастов!
Этой ярчайшей в крайностях света и тени жизни противопоставлена египетская мумия, ее серый не меняющийся мир. Мумия для нее философский символ окружающей жалкой жизни, в которой ничего не происходит, той, о которой и говорил когда-то Горький…
Зачем ты в наших днях?
Послом какого дела?
Зачем лишь тело — след твоей души,
В том мире, где душа должна быть следом тела?
Но ведь на то она и мумия, чтобы предлагать потомкам только созерцание "праха в твердом виде", вместо вечных творений духа, чтобы по ее примеру каждый захотел "в ничтожестве навеки укрепиться". Скатиться к примитивности, обыденности, бездуховности минерального существования — и как удобно тогда жить будет!
Ибо путь от Платона к планктону,
И от
Путь духовного подъема куда сложнее. И Матвеева обращается к реалисту с просьбой:
Ну не шли к отдаленной звезде
В серебристую дымку инстинкты
И бурчанье в твоем животе!
Бездуховность и безмыслие — мишень ее романтической иронии байроновского типа.
Есть у этой иронии и более конкретный адресат, ведь Матвеева писала не в безвоздушном пространстве, и демагогические разговоры о доступности и понятности искусства велись официальными лицами на страницах газет и журналов.
Пусть зовут к «простоте», разумея ее как синоним примитива, пусть демагогически требуют "общепонятности и доступности" (сами там где-то решая, что кому доступно и нужно, а что не доступно и не нужно). Истинное искусство не рассчитано на кретинов. Оно требует напряжения, освоения, соучастия, и в этом освоении и соучастии и есть обогащение духа.
Для Матвеевой органичен один из сложнейших жанров европейской поэзии — сонет (не форма, а именно — жанр!). Сложность сонета — не изыск, это скорее отражение многогранности и прежде всего диалектичности философско-поэтической мысли.
И если он врасплох мою строку обрубит –
Я — не поэт. А он — поэтов любит!
Так пишет Матвеева в своем сонете о сути сонета.
Таков ее вклад в традиционную в русской поэзии тему. Пушкинское "Суровый Дант не презирал сонета" — тоже разработка этой темы… И афористичность иных сонетных формул есть одно из главных достоинств этого жанра.
Не чёрта я боюсь, а трафарета:
Он глуп, смешон, но в нем — кончина света!
Так пишет она в другом сонете, под названием "Штамп".
Живописная экзотичность Матвеевой противостоит обязательной теории конца 40-х годов: "пиши только о том, что видел, остальное советскому читателю не нужно" (читателя, разумеется, не спрашивали — опросы в СССР вообще не проводились!)
Интерес к экзотике мог пробудить у читателей несанкционированное государственно-опасное любопытство: вдруг еще потянет их за пределы «одной шестой», или не дай бог в историю, не регламентированную советским учебником!…
В поэзии Матвеевой очень сильна тоска по дальним странам, очень остро выражена потребность вырваться за пределы повседневности. И она обращается к Киплингу, к поэту, который с экзотикой на ты, возможно, даже не осознавая, что для него, выросшего в Индии, экзотика — это самая что ни на есть повседневность. Вот как характеризует она Киплинга:
Ты, нанёсший без опаски нестареющие краски
На изъеденные временем холсты
Матвееву душит обыденность, она раздвигает мир воображением.