Русские исторические женщины
Шрифт:
Прошло несколько дней монастырской жизни молодой Юсуповой: жгучее горе должно было поневоле улечься в сердце – надо было мириться, если не с вечной ссылкой, то, во всяком случае, с необходимостью заточения на долгое, неопределенное время; а неопределенность так тяжела, так гнетуща – надо было покориться всему. Мать любила свой бедную дочь, и потому снабдила ее на долгую разлуку деньгами, обещала вскоре выслать повара, необходимый штат прислуги и хорошие запасы продовольствия.
Княжна купила у игуменьи свободную, принадлежащую монастырю келью, в которой, до ссылки Юсуповой, жила другая ссыльная придворная особа, какая-то Калушкина, возвращенная императрицей
К княжне игуменья приставила особую наемную женщину, не принадлежавшую к монастырскому штату. Это была кузнечиха Анна Юленева, имевшая впоследствии такое роковое значение в жизни несчастной Юсуповой.
Юленева, по-видимому, сразу поняла княжну и овладела ее вниманием. В княжне она подметила слабые стороны – это гордость, своенравный характер, вспыльчивость, злопамятность, и желание повеселиться – но где и с кем в монастырском заточении? Это одиночество придворной княжны, привыкшей к разнообразным удовольствиям, было причиной того, что несчастная, чтобы отогнать глодавшую ее тоску, стала принуждать себя выслушивать болтовню ловкой бабы, монастырские сплетни и скандалы. Юленева, охотно пользуясь одиночеством и тоской княжны, пересказала ссыльной монастырские тайны и интрижки, маленькие слабости и матери-игуменьи, и стариц.
После двора, молодой княжне приходилось, таким образом, коротать жизнь в самом захолустном углу, с какой-нибудь неособенно приятной кузнечихой, входить в интересы жизни самого темного заброшенного угла и быть довольной даже обществом самой недоброкачественной торговки.
– Вот какой бывает случай, княжна Прасковья Григорьевна, – говорила однажды Юленева, сидя у постели ссыльной в долгий зимний вечер, в тот самый момент, когда далеко оттуда, в Петербурге и Москве, подруги княжны проводили эти часы иначе, в блестящих залах, при ярком освещении: – вот какой бывает случай: Федора Калушкина жила здесь долго – тоже была ссыльная дворцовая: тебя из дворца, а ее опять во дворец. Чудно, голубушка, как это бывает на свете – за что это так одни ссылают, а потом другие возвращают? Твое дело княжеское, жила во дворце, чай знаешь, матушка?
– Ничего не знаю, – отвечала княжна, боясь проговориться о своей роковой тайне,
– А здесь, матушка, и подавно ничего не знают. Болтали в народе о Калушкиной, слыхала я от матери, да и забыла.
– И я слышала от матери, – сказала княжна со слезами на глазах: – когда я в ссылку послана еще не была, то матушка моя сказывала мне, что троицкий архимандрит Варлаам сказывал ей, что государыня по Калушкину послала, чтобы ей Калушкиной быть во дворце…
– Кто же это заведет, матушка? – спрашивала Юленева. Юсупова ничего не отвечала – она боялась своего прошлого.
Мы потому приводим здесь эти разговоры княжны с Юленевой, что каждое слово несчастной девушки было потом ее допросным пунктом и эти разговоры на всю уже жизнь загубили молодую женщину.
Время, между тем, шло. В келью молодой женщины заходили и мать-игуменья поговорить со ссыльной, и монахини, и монастырский стряпчий Шпилкин, и архимандрит Феодосий. Но тоска по погибшему счастью грызла молодую женщину, хоть она и старалась разнообразить свою жизнь нарядами, которых у нее было довольно – всего ей прислала нежно любившая ее мать: у нее было несколько перемен шлафроков и юбок: шлафрок гродетуровый зеленый, голубой камчатной, опушен алой тафтой, красной байбарековой с голубой опушкой; были у нее и шубки: желтая тафтяная на беличьем меху с серебряными пуговицами, камчатная вишневая на заячьем меху; корсеты, фонтажи, чепцы, косыночки,
И поговорить было не с кем, особенно же о том, что стало гибелью всей ее жизни.
Но иногда она проговаривалась о какой-то тайне своего недавнего, молодого, но как бы отрезанного прошлого.
– Вор, генерал Ушаков трясущий! – говорила она с негодованием, забывая должную осторожность: – а жена его Кокошкиных б….а. Коли бы дочь ту его воровку на мое место! Он напал на меня и взял меня допрашивать в саду – да я не повинилась!
– А для чего ты не повинилась? – спрашивала хитрая Юленева.
– Я не повинилась, сожалея Дохтуровой да Мельгуновой… Они ко мне ворожейку-то подвели, мы сплошь делали…
Видно было, что великодушная девушка прикрыла собой других, – и погибла через это.
– Можно бы милости мне искать у цесаревны Елизаветы Петровны… Да нет, нечего в ней милости искать: и Шубин, который при ней был, и тот в ссылку послан.
Все, по-видимому, забыли несчастную.
Горе и тоска одиночества все более и более раздражали молодую ссыльную, и довели ее до потери самообладания, да вспышек, что и погубило ее окончательно.
Так она выдала себя однажды при стряпчем Шпилкине.
– Брат мой, князь Борис, – сущий супостат, говорила она в отчаянье: – от его посягательства сюда я и прислана… Я вины за собой никакой не знаю… Государыня цесаревна Елизавета Петровна милостива и премилостива, и благонравна, и матушка государыня императрица Екатерина Алексеевна была до меня милостива же, а нынешняя императрица до меня немилостива… Она вот в какой монастырь меня сослала, а я вины за собой никакой не знаю. А взял меня брат мой Борис да Остерман, и Остерман меня допрашивал. А я на допрос его не могла вскоре ответствовать, что была в беспамятстве. А о чем меня Остерман спрашивал, того я не поняла, потому что Остерман говорил не так речисто, как русские говорят… «Сто-де ти, сюдариня! (княжна передразнивала Остермана) будет тебе играть нами, то дети играй… а сюда-де ти призвана не на игранье, но о том тебя спросим, о том-де ти и ответствей»… После того спрашивали меня о письмах и о бабе, а что я им говорила – за беспамятством не помню.
Шпилкин спрашивал – о каких письмах и о какой бабе она говорит; но княжна не отвечала, а раздражительно продолжала:
– Можно бы ей, государыне, сослать меня в монастырь такой, который бы был от Москвы поближе, а не в такой, в каком я ныне обретаюсь – здесь не монастырь, а шинок… Ежели бы государыня цесаревна Елизавета Петровна была императрицей, и она бы в дальний монастырь меня не сослала… О, когда бы то видеть или слышать, что она бы была императрицей!
Шпилкин пришел в ужас от этих слов. Но донести боялся – боялся за свой шкуру, боялся застенка, дыбы, кнута.
У княжны началась вражда с монастырским начальством: назвав монастырь «шинком», она вызвала неприязнь в себе игуменьи, которая и стала теснить ссыльную.
Начались дрязги, подкапыванья под девушку; княжна не выносила вседневной пытки; ее гордость резко обрушивалась на всех, ставила в тупик простодушных стариц. Весь монастырь встал против гордой арестантки.
Княжна не вытерпела, и тайно отправила в Петербург Юленеву с жалобой на монастырь.
Мать-игуменья хитростью выведала о тайном отправлении Юленевой с жалобой, и предупредила опасность встречной жалобой на княжну и доносом на ее поведение.