Русские исторические женщины

Мордовцев Даниил Лукич

Ясно, что объяснения эти, особенно же последние – не могут выдержать критики, и потому объяснения, приведенные нами выше, остаются во всей силе.

Хотя и из всего рассказанного нами в настоящем очерке достаточно, кажется, выясняется и личность рассматриваемой нами женщины, и место, которое ей должна отвести русская история, однако, мы не можем не привести здесь весьма удачной, по нашему мнению, характеристики этой исторической женщины, которая была как бы первым опытом пересадки западно-европейской женщины на русскую почву, – характеристики, принадлежащей перу неутомимейшего из современных русских историков.

Поведение крон-принцессы в России, – говорит С. М. Соловьев, – не могло возбудить в Петре, в его семействе и в окружающих его никакой привязанности. Как видно, Шарлотта, приехав в Россию,

осталась крон-принцессой, и не употребила никакого старания сделаться женой русского царевича, русской великой княгиней. В оправдание ее можно сказать, что от нее этого не требовалось: ее оставили при прежнем лютеранском исповедании, жила она в новооснованном Петербурге, где ей трудно было познакомиться с Россией. Но не могла же она не видеть, как было важно для сближения с мужем принять его исповедание, не могло скрыться перед ней, что он и окружавшие его сильно этого желают; что же касается до петербургской обстановки, то, вглядевшись внимательно, мы видим, что двор не только царевича, но и самого царя был чисто русский. Крон-принцесса не сблизилась с этими дворами; она замкнула себя в своем дворе, который весь, за исключением одного русского имени (Бестужев), был составлен из иностранцев. Мы не станем возражать против отзыва царевича Алексея о крон-принцессе, что она была «человек добрый», но мы видим, что она отнеслась к России и ко всему русскому с немецким национальным узким взглядом, не хотела быть русской, не хотела сближаться с русскими, не хотела, не могла преодолеть труда, необходимого для иностранки при подобном сближении; гораздо легче, покойнее было оставаться при своем, со своими; но отчуждение так близко граничит с враждой; можно догадываться, что окружавшие крон-принцессу иностранцы не говорили с уважением и любовью о России и русских, иначе крон-принцессе пришла бы охота сблизиться со страной я народом, достойными уважения и любви. Как у мужа не было охоты к отцовской деятельности, так у жены не было охоты стать русской и действовать в интересах России и царского семейства, употребляя свое влияние на мужа. Петру не могло нравиться это отчуждение невестки и недостаток влияния ее на мужа, тогда как на это влияние он должен был сильно рассчитывать. Он имел право надеяться, что сильная привязанность и сильная воля жены будут могущественно содействовать воспитанию еще молодого человека, отучению его от тех взглядов и привычек, которые отталкивали его от отцовской деятельности; он мог думать, что сын женится – переменится, и ошибся в своих расчетах; невестка отказалась помогать ему и России; муж и жена были похожи друг на друга – косностью природы; энергия, наступательное движение против препятствий были чужды обоим; природа обоих требовала бежать, запираться от всякого труда, от всякого усилия, от всякой борьбы. Этого бегства друг от друга было достаточно для того, чтоб брак был нравственно бесплоден…

Крон-принцессе тем легче было удалиться от мужа и от всех русских, что с ней приехала в Россию ее родственница и друг, принцесса Юлиана-Луиза ост-фрисландская, которая, как говорят, вместо того, чтобы стараться о сближении между мужем и женой, только усиливала разлад. Подобные друзья бывают ревнивы, не любят, чтобы друг их имел, кроме них, еще другие привязанности; но нам не нужно предполагать положительных стремлений со стороны принцессы Юлианы; довольно того, что крон-принцесса имела привязанность, которая заменяла ей другие, имела в Юлиане человека, с которым могла отводить душу на чужбине; а принцесса ост-фрисландская, со своей стороны, не делала ничего, чтоб заставить Шарлотту подумать о своем положении, о своих обязанностях к новому отечеству. Крон-принцесса жаловалась, что не хорошо, и Юлиана вторила ей, что не хорошо, и тем услаждали друг друга, а как сделать лучше, – этого придумать не могли.

Как бы то ни было, но с именем крон-принцессы не может быть не соединено воспоминание о том, что, бегая от нее, царевич Алексей Петрович невольно бежал в объятья другой женщины, о которой мы сейчас скажем; а с именем этой последней неразрывно связано начало и отчасти причины той катастрофы, которая кончилась смертью царевича «в трубецком раскате в гарнизоне», и другими, очень крупными последствиями для всей России.

VI. Девка

Евфросинья (Евфросинья Федорова)

В предыдущем очерке мы сказали, что две женщины имели роковое значение в трагической судьбе царевича Алексея Петровича, из которых одна, помимо своей воли, вела его к трагической развязке и ускорила эту развязку потому именно, что была им нелюбима, а последняя, потому именно, что была им любима, стала для него тем Дамоклесовым мечом, который она сама же, и также помимо своей воли, а может быть, и по безволию, и обрушила на его голову.

Хотя имена этих двух женщин и неудобно было бы ставить рядом, но рядом они поставлены самой историей, и отделить эти имена одно от другого невозможно.

Эта последняя женщина была – Евфросинья Федорова, по одним свидетельствам – крепостная девушка учителя царевича, известного Никифора Вяземского, с шестилетнего возраста и с азбуки преподавшего царевичу грамоту, по другим – пленная финляндка, «низкой породы из Финляндии, пленная», как писал своему правительству голландский резидент Деби, и потом принявшая православие.

Как бы то ни было, но, когда у царевича шли семейные нелады с крон-принцессой и когда царевич жаловался, что жена его «сердитует» и что он посадит на кол тех, которые «навязали ему эту жену чертовку», – в это время у царевича уже была другая привязанность, которую он сначала скрывал, а потом не таил ее не только от отца, от России, но и от всей Европы.

Что могло привязать царевича к этой девушке – неизвестно; но, вероятно, лучшие стремления его жизни находили отзвук в сердце девушки, от которой царевич ничего не таил, а напротив советовался с ней в самых кровных вопросах своего будущего и будущего всей России, что и погубило его.

Имя Евфросиньи становится историческим с того момента, как царевич, по смерти крон-принцессы и по окончательном разрыве с отцом, задумал тайно бежать за границу.

Получив грозный «тестамент» отца, по которому для царевича представлялось два тяжелых и единственных исхода – или сделаться достойным великого отца, чтобы смело потом взять в свои руки русскую землю, или же отказаться от престола, быть отрезанным от царства подобно «уду гангренному» и постричься в монахи, – Алексей, хотя на письме и отказался от наследства и изъявил покорность идти в монастырь, однако, советуясь с своими приближенными и находя, что можно из монахов раз стричься, что «ведь клобук не прибит ко голове гвоздем», как выражался Кикин, «можно его и снять», – принял намерение бежать из России.

Но еще прежде этого, когда царевич изъявил отцу покорность идти в монастырь, он не мог забыть, что оставляет любимую женщину.

В это время, после нравственных встрясок, после смерти жены и роковых объяснений с отцом, царевич заболел. Думая умереть, он дает Евфросинье два письма, одно к своему духовнику, а другое к Кикину.

– Когда я умру, – говорил он девушке: – отдай те письма: они тебе денег дадут.

В письмах царевич говорил, что идет в монастырь по принуждению и чтобы духовник и Кикин дали вручительнице писем известную сумму из хранившихся у них его собственных денег.

Но вот царевич передумал идти в монастырь: он решился укрыться от отца в Европе, у кого-либо из западных государей.

Одним для него страшен этот побег – на кого он оставить любимую им женщину?

Приказав камердинеру своему Ивану Большому-Афанасьеву готовиться в дорогу, по примеру того, как они и прежде с ним ездили в немецкие края, царевич стал плакать.

– Как мне оставить Евфросинью и где ей быть? – жаловался царевич. – А потом спросил Большого-Афанасьева: – не скажешь ли кому, что я буду говорить?

Афанасьев обещался молчать.

– Я Евфросинью с собой беру до Риги, – начал царевич. – Я не к батюшке поеду (царь в это время находился в Копенгагене и звал туда сына). Поеду я к цесарю или в Рим.

– Воля твоя, государь, – отвечал на это Афанасьев: – только я тебе не советник.

– Для чего?

– Того ради, – отвечал Афанасьев, – когда это тебе удастся, то хорошо; а когда не удастся, тогда ты же на меня будешь гневаться.

– Однако, ты молчи про это, никому не сказывай! – предупреждать царевич: – только у меня про это ты знаешь да Кикин. Он для меня в Вену проведывать поехал, где мне лучше быть. Жаль мне, что я с ним не увижусь. Авось, на дороге увижусь.