Русские корни. Мы держим Небо (сборник)

Прозоров Лев Рудольфович

Из летописи, рассказа ибн Хаукаля и «Записки византийского топарха» вырисовывается довольно ясная картина того, ЧТО сделал великий князь Святослав с Хазарией – и в том числе ее предкавказскими владениями. Остается рассмотреть, как именно он это сделал. И это в самом деле нешуточная загадка. Ведь русские дружины, пусть и подкрепленные ополчением вятичей, вряд ли могли потягаться в численности с ордами кочевых вассалов кагана. Не очень понятно, как они справились с кочевниками в их родном доме – степи. И наконец, русы, как единодушно свидетельствуют восточные авторы – хорошо нам знакомые Псевдозахария Ритор (VI век), ибн Русте и ибн Мискавейх (Х век) – не были хорошими конниками. Верхом они сражались неважно. Лев Диакон позднее говорит то же о воинах нашего героя. Как же им удалось победить выросших в седле степняков?

На первые две загадки ответить проще. Русы и не собирались состязаться со всеми полчищами каган-бека. Как Александр Македонский под Гавгамелами не собирался истреблять рыхлое, пестрое воинство Персидской державы. Он, с небольшой личной дружиной, ударил в центр, на гвардию «бессмертных» царя Дария. После того

как македонцы разбили и обратили в бегство царских телохранителей, остальная армия попросту разбежалась. Примерно так же, надо полагать, обстояло дело и в Восточном походе Святослава. Серьезным противником было тридцатитысячное наемное войско, охранявшее Итиль, – и только оно. Это – ответ и на вторую загадку. Святославу не пришлось, или почти не пришлось, воевать с кочевниками. Его противниками стали наемники, чьим домом была не степь, а казарма. Кочевых же вассалов каган-бек просто не успел мобилизовать. Как уже говорилось, свой путь к Итилю Святослав проложил по землям племен, никогда не бывших верными подручными хазар. В землях буртасов он не встретил серьезного сопротивления, в землях булгар его и подавно должны были принять с распростертыми объятиями.

Но все это требовало скорости. Как войско Святослава – по тому же Диакону состоявшее в основном из пеших кольчужников – могло поспорить в скорости с наемной кавалерией Хазарии? И здесь нам приходит на помощь летопись. Она, как известно, говорит, что Святослав «ходил легко, аки пардус». Пардус – гепард, с которым на Руси охотились на степную дичь. Молниеносно быстрый в спринтерских рывках на короткие дистанции (до 128 км в час), зверь этот быстро утомляется. Поэтому к месту охоты пардуса подвозили на коне, на специальном сиденье позади седла. Вот мы и подошли к разгадке тактики Святослава. Его тяжелая пехота передвигалась от одного места сражения к другому верхом! Так они могли оказываться в самых неожиданных для врага местах, и не вымотанные дальним переходом, а готовые к бою. Ведь ездить-то на коне на Руси умели все без исключения мужчины! Немалая часть войска могла перемещаться и на ладьях – ведь своего военного флота, как отмечал аль Масуди, у хазар не было.

Так или иначе, Хазарский каганат, старый враг Руси, был повержен. Славянские невольники стали свободными людьми, те из них, кто еще помнил волю, получили возможность вернуться в родные края. Славяне Дона и Кубани, те самые славяне с горы Кавк ибн аль Факиха, из бесправных, забитых данников-полурабов превратились в полноправных подданных великого князя русов. В руинах лежали белокаменные «кондоминиумы» «белых хазар», под стенами которых их «черные» земляки торговали своими детьми. Опустели рабские торжища Византии и Багдада. Над Предкавказьем теперь довлела власть русских князей Тъмутороканя. Первым из них, известным нам, был сын Святослава, имя которого византийский хронист Скилица передает как «Сфенго» (Свен? Звенко? Звяга?). Мы ничего не узнали бы о его существовании – русские летописцы молчат о нем, – если бы в 1015 году в крымских владениях Восточного Рима не вспыхнул мятеж и к власти не пришел крещеный хазарин Георгий Чула. Пока Восточно-Римская империя собиралась с силами, мятежники уже были разбиты силами русов, во главе которых стоял «брат архонта россов Владимира», загадочный «Сфенго». Он разбил мятежников и лично пленил Чулу. Вряд ли он сделал это из теплых чувств к православной империи, да и сам, судя по молчанию чернецов-летописцев и явно нехристианскому имени, скорее всего был язычником, но вот появление по соседству государства, управляемого хазарином, пусть трижды крещенным, очевидно, очень не понравилось русскому правителю Тъмутороканя. Память о Хазарии, зловещем чуде-юде, темном царстве Кошерищ, была еще слишком свежа.

Что до отца загадочного «Сфенго», то Кавказ не забыл его, и народы, освобожденные от нависшей над ними туши рабовладельческой империи, присматривались к его походам не без сочувствия. Так, армянин Стефанос Асохик в Х веке утверждает, что русы великого князя Святослава Храброго пришли в дунайскую Болгарию не как захватчики – как изображают дело хронисты Восточного Рима и, вслед за ними, наши «объективные» историки, – а как союзники и защитники болгар от византийских завоевателей.

Снова иноземные летописцы оказываются более справедливыми и почтительными к нашим предкам, чем их потомки. Чем мы.

Глава 5

Дербентская эпопея эмира Маймуна и его русской дружины

Снова в Дербенте. Невезение эмира начинается с имени. Синоним для демократии. Интрига ширваншаха. Демократия торжествует. Загадочное письмо. Русы приходят на помощь. Падение демократии. Ширван ставит на фанатизм. Осажден в своем городе. Выбор эмира Маймуна. Благодарный дружинник. Возвращение.

Нам с гуриями рай сулят на свете том,

И чаши, полные пурпуровым вином.

Красавиц и вина бежать на свете этом

Разумно ль, если к ним мы все равно придем?

Вместо злата и жемчуга с янтарем

Мы другое богатство себе изберем.

Сбрось наряды, прикрой свое тело старьем —

Но и в жалких лохмотьях – останься царем.

Омар Хайам, XI в.

Возвращавшись в Бердаа, возвращаемся мы, читатель, и в Дербент, к его древней двойной стене, замыкающей Железные Ворота Кавказа. В 80-е годы X века в древнем городе правил эмир Маймун бен Ахмад бен Абд аль Малик. Правителю этому, человеку во многом достойному и храброму, всю жизнь не очень везло. Началось это едва ли не с имени – я не знаю, кто такой был его отец Ахмад и по каким соображениям он дал несчастному сыну жуткое имя Маймун, что по-арабски означает… обезьяна. Учитывая, что у мусульман обезьяна – символ нечистого (само наше слово «обезьяна» восходит к арабскому имени дьявола, «абу зин» – отец греха), выбор имени

вряд ли можно назвать удачным; человеку, награжденному им, просто на роду было написано ссориться с мусульманскими богословами и нарушать их строгие предписания. В частности, эмир Маймун имел ту же злосчастную приверженность, что, согласно летописному преданию, отвратила его современника, равноапостольного великого князя киевского Владимира Святославича, от принятия – с последующим введением по всей Руси – ислама. Проще говоря, правитель Железных Ворот любил выпить. Правь он иной мусульманской страной или в другое время, эта незначительная, в общем, слабость сошла бы ему с рук – мусульманское духовенство умело быть снисходительным к недостаткам повелителей. Через пять с лишним веков после правления эмира Маймуна турецкий султан Селим II даже получит прозвище Маст – пьянчуга, что не мешало ему несколько десятилетий спокойно править своим государством. Конечно, Оттоманская империя – не крохотное княжество на севере Кавказа, а XVI век – не Х. Но и в Х столетии попадались владыки, пренебрегавшие запретом пророка на хмельное. Так, повелителя правоверных халифа аль-Муктадира, того самого, что отправил ибн Фадлана послом в страну волжских булгар, современники вообще не заставали трезвым. Ко всему прочему, Дербент был слишком соблазнительным куском для соседей. Все эти обстоятельства – предосудительные для истинного мусульманина склонности легкомысленного эмира и чересчур уж выгодное геополитическое расположение его небольшой державы – не сулили эмиру со странным именем беззаботного царствования.

Для начала он рассорился с верхушкой городской общины Дербента, так называемыми «раисами», оскорбляя их благочестие своим буйным поведением. Как любая демократия, в борьбе с «тираном и деспотом» Маймуном раисы Дербента были готовы торговать родным городом, что называется, оптом и в розницу. Демократия и измена вообще могут показаться синонимами историку – ведь, скажем, в Италии, во времена Пунических войн, управляемые аристократами города-союзники Рима сумели остаться верными клятвам предков, а вот демократии Италии просто наперебой распахивали ворота перед африканскими полчищами Ганнибала. В Афинах после расширения гражданских прав во время греко-персидских войн дошло до того, что горожане изгнали из города правителя, попытавшегося перевести деньги из зрелищного фонда в оборонный. Это удалось лишь Демосфену – но было поздно, дружины македонского горца Филиппа уже стояли под стенами Афин. Точно так же «худые мужи вечники» позорно сдали Господин Великий Новгород азиатской Московии. Так что демократия всегда готова торговать своей страной – лишь бы было кому продать. На стратегически важные Железные Ворота Кавказа покупатель нашелся мгновенно.

На владения Маймуна точил зубы его южный сосед ширваншах – знакомый нам Мухаммед ибн Ахмад, тот самый, что ходатайствовал перед Святославом или его наместником за беженцев из сокрушенного русами Хазарского каганата. Поскольку возведенные мастерами-устодами Хосрова Ануширвана двойные стены «Железных ворот» были крепковаты для армии его княжества, Мухаммед ибн Ахмад пошел естественным для восточного человека путем хитрой интриги. Он щедро поддерживал городских старейшин Дербента, подпитывая в них недовольство разгульным правителем. Все ли старейшины знали, под чью дудку пляшут, – неизвестно, но то, что с отстранением эмира от власти и фактическим переходом ее в руки раисов ширваншах Мухаммед не торопился войти в город, говорит не то о том, что многие раисы не знали, на кого работают, не то о недоверии ширваншаха к своим союзникам. Эмир сидел под домашним арестом, городом управляли раисы, ширваншах, не торопясь пожинать плоды своей интриги, улаживал, по всей видимости, какие-то свои дела.

Между тем арестованный «демократами»-раисами эмир не терял времени даром. Он сумел отыскать способ снестись с русами. Где и когда правитель мусульманского Дербента успел свести дружбу с северными язычниками, остается по сей день неясным. Очень возможно, что Маймун стакнулся с пришельцами еще в дни падения каганата; возможно также, что эмир наладил связи с новыми соседями уже после того, как Волга стала «Русской рекой».

Письмо – точнее, весточка, посланная заточенным собственными подданными эмиром своим языческим союзникам, – скорее всего, сохранилось до наших дней. Вот что пишет арабский писатель ибн аби Якуб эль Недим около 988 года: «Русское письмо. Некто, словам коего я могу доверять, рассказывал мне, что один из династов с горы Кабк (так, как мы помним, арабские авторы называют Кавказ. – О. В. ) посылал его к владетелю русов и заметил по этому поводу, что они имеют письмо, которое нарезывается на дереве. При этом он вынул кусочек белого дерева (некоторые исследователи видели в этом «белом дереве» бересту, а в самом письме – первое упоминание знаменитых берестяных грамот. – О. В. ), который мне и подал. На нем были вырезаны письмена, изображающие, не знаю – слова или отдельные буквы». После этих слов эль Недим приводит ряд загадочных значков, ставших головной болью многих поколений ученых с тех пор, как петербургский академик Х.М. Френ опубликовал их в 1836 году. Сам Френ ограничился замечанием о сходстве этих письмен с… синайскими письменами древнего Ближнего Востока. Датский государственный советник и профессор Финн Магнуссен в 1841 году попытался прочесть загадочную надпись с помощью «младшего футарка», рунического алфавита эпохи викингов, в чем нет ничего странного, учитывая, что наши собственные историки уже тогда громко кричали о «норманнском начале русской истории» – скандинавские исследователи были бы просто глупцами, отказавшись от такого роскошного подарка. Удивительней же всего, что, взявшись читать надпись эль Недима рунами, датчанин прочел ее как «slovianin», то есть славянин. Зачем «скандинавский» рус выдал мусульманину бирку с надписью «славянин», датский профессор не пояснил, а жаль. Хотелось бы уловить логику этого поступка – или хотя бы логику рассуждений ученого.