Русские мыслители

Берлин Исайя

Народничество сбросили со счетов, как смесь обычного негодования с утопическими взглядами, опасно бурлившую в черепах полуграмотных мужиков-самоучек, простодуш­ных и добрых студентов и прочих заблудших жертв обще­ства, орудовавших в смутный исторический промежуток меж отменой изжившего себя феодализма и началом новой, капиталистической, эпохи в отсталой стране. Марксистские историки поныне склонны именовать народничество дви­жением, зиждившимся на систематически неверном тол­ковании экономических фактов и общественных явлений, на благородном, но бесполезном индивидуальном терроре, на стихийных или неуправляемых мужицких бунтах — неминуемо жалким началом настоящей революционной деятельности, увертюрой к опере, парадом простодушных идей и никчемных приемов, —

неизбежно развеявшихся под могучим дыханием новой, диалектической революционной науки, глашатаями коей выступили Плеханов и Ленин.

А что же за цели преследовали народники? Меж ними шли самые жаркие препирательства насчет методов, средств, насчет урочного часа, — но только не касаемо конечных целей. Без­властие, равенство, насыщенная жизнь для всех и каждого — разумеется, в этом не сомневался никто. Но похоже, что целое движение —г разношерстное сборище, описываемое Франко Вентури в его книге столь ярко и с такой любовью, — и «умеренные» и «якобинцы», и террористы и просветители, и «лавристы» и «бакунисты», и «троглодиты», и «стропти­вые», и мужики; члены «Земли и воли» и «Народной воли», — руководились общим для всех и единственным мифом: как только «чудовище» погибнет, спящая царевна — деревня русская — незамедлительно пробудится, да и станет жить- поживать, добра наживать..

Таково было народничество, историю которого изложил Франко Вентури в самом полном, самом вразумительном, самом безупречно написанном и самом беспристрастном труде изо всех, посвященных этой эпохе русского револю­ционного движения и выходивших когда-либо на любых языках. Но, если народничество было заведомой неудачей, коль скоро оно зиждилось на ложных убеждениях и взглядах, ежели его так легко уничтожила царская полиция — не пред­ставляет ли оно большего интереса, чем обычный истори­ческий? Ведь перед нами рассказ о жизни и смерти целой партии, повесть о ее идеях и действиях... По этому поводу Вентури, как и подобает историку беспристрастному и учти­вому, прямо не высказывается. Он повествует в хронологи­ческой последовательности, говорит о событиях, описывает причины и следствия, проясняет взаимоотношения различ­ных народнических течений, — а нравственные и полити­ческие догадки предоставляет строить читателям. Книга Вен­тури ни самих народников, ни противников их не обеляет и не превозносит. Автор не хвалит и не осуждает, он всего лишь старается понять. А человеку, преуспевшему в подоб­ной работе, отнюдь и не требуется иной награды.

Иногда задумываешься: а стоит ли отметать народничество так легко, как его доныне отметают историки — и коммунис­тические, и буржуазные? Ужель народники и впрямь обма­нывались настолько безнадежно? Ужель и Чернышевский, и Лавров — да и Карл Маркс, внимательно к ним прислуши­вавшийся, — пребывали в полнейшем заблуждении?

Разве капитализм и впрямь был неминуем в России? Пос­ледствия ускоренной индустриализации, предсказанные новыми экономистами-народниками в 1880-х, — а именно: социальные и экономические бедствия, ничуть не уступав­шие невзгодам, которые пережил Запад в эпоху промышлен­ной революции, постигли Россию уже перед Октябрьской революцией, и заметно умножились после нее. Возможно ли было избежать их? Кое-какие ученые историки счи­тают подобный вопрос несуразным по сути. Что случилось, то случилось.

Нам говорят: коль скоро признаете причинно-следствен­ные связи в делах человеческих, извольте признать, что происшедшее могло произойти лишь так, как произошло, и никак иначе; задаваться праздным вопросом «а если бы?» значит бесцельно и бессмысленно утруждать воображение — это серьезному историку не к лицу. Но этот чисто акаде­мический вопрос отнюдь не бессмыслен в наши дни. Есть государства — скажем, Турция, Индия, некоторые страны Среднего Востока и Латинской Америки, — осуществля­ющие замедленную индустриализацию, не столь явно гро­зящую немедленным разорением отсталых областей, коим более не удастся встать на ноги, — причем, промышленное развитие предпочли замедлить сознательно, помня об ито­гах форсированных маршей, предпринятых сперва

Совет­ским Союзом, а затем и Китаем. Неужто все эти государства, чуждые марксизму, движутся роковым, погибельным путем? Ведь в основе социалистической хозяйственной политики, ныне проводимой этими и другими странами, лежат идеи популизма — то есть народничества.

Когда Ленин готовил и учинял большевицкую револю­цию 1917 года, приемы его — по крайности, prima facie — больше напоминали повадки русских «якобинцев»: Ткачева и его последователей, в свой черед учившихся у Бланки и

Буонарроти, чем образ действий, рекомендуемый Марк­сом и Энгельсом (во всяком случае, после 1851-го). В конце концов, Россией к 1917 году самодержавно правил отнюдь не высоко развитый капитализм. Русский капитализм все еще набирал силы, а до власти добраться не успел, поскольку по-прежнему стряхивал оковы, наложенные на него монар­хией и бюрократией, — подобное было и во Франции восем­надцатого столетия.

Но Ленин действовал так, словно банкиры и заводчики уже прибрали бразды правления к рукам. Он и действовал и говорил, словно исходя из этого, — но ленинская рево­люция преуспела не столько потому, что большевики якобы овладели всеми финансовыми и промышленными центрами государства (историкам уже следовало бы опровергнуть сие утверждение), сколько потому, что решительная и хорошо обученная клика профессиональных революционеров захва­тила власть чисто политическую — в точности придержива­ясь ткачевских наставлений.

Успей российский капитализм достигнуть стадии разви­тия, коей, согласно историческим теориям Карла Маркса, ему надлежало достичь, дабы пролетарская революция гря­нула успешно, — решительная кучка мятежников (причем очень маленькая!), устроившая по сути дела обычный путч, ex hypothesis не продержалась бы у власти долго. И Плеханов, яростно обличавший Ленина в 1917-м, твердил об этом без устали — справедливо не обращая внимания на ленинские доводы: дескать, многое можно позволить себе в отсталой стране, ибо итоги восстания должным образом закрепятся после революций, что, согласно гениальным предсказаниям Карла Маркса, успешно последуют за русской на более про- мышленно развитом Западе.

Вышло иначе; история доказала: предположения Ленина неверны, — однако болыиевицкая революция не пошла прахом. Неужто марксистская историческая теория неверна? Или меньшевики неверно поняли ее, проглядели антиде­мократические тенденции, торжество коих учение Маркса предполагало по самой сути своей? В каком же случае мень­шевистские нападки на Михайловского и его друзей были всецело оправданы? К 1917 году страх меньшевиков перед болыиевицкой диктатурой вырастал из соображений, подоб­ных прежним; более того, результаты Октябрьской револю­ции оказались пугающе схожи с теми, которые предрека­лись противниками Ткачева, говорившими: если его методы восторжествуют, неизбежно возникнет «элита», обладаю­щая диктаторской властью. Теоретически элите полагалось бы рассеяться, исполнив свою задачу; но — как неустанно повторяли народники — на деле она, всего скорее, станет еще более воинственной и могучей, а затем примется уве­ковечивать себя: ни единая диктатура не устояла перед таким соблазном.

Народники были убеждены, что погибель крестьянской общины означала бы погибель (во всяком случае, долгий обморок) русской свободы и равенства; а левые эсеры, пря­мые потомки народников, потребовали децентрализован­ного, демократического деревенского самоуправления; на это согласился Ленин, заключивший с эсерами временный союз в октябре 1917-го. Но в должный срок большевики отвергли эту программу и сделали профессиональные революционные ячейки — вероятно, самый своеобразный вклад, внесенный народниками во всемирную революционную практику, — сплоченной иерархией централизованной политической вла­сти, упорно и яростно обличавшейся представителями народ­ничества, пока их самих — уже звавшихся к тому времени социалистами-революционерами (эсерами) — не запретили и не истребили.