Русские мыслители

Берлин Исайя

А настоящая задача — уничтожить всю бесчеловечную систему. Добролюбовский совет понятен: если вы и впрямь хотите перемен, постарайтесь покинуть ящик: напрочь отстранитесь от Государства Российского, каково оно есть — ибо иначе не отыщете ни Архимедова рычага, ни точки опоры, дозволяющих перевернуть и сокрушить ненавистный общественный строй. Инсаров, твердо вознамерившийся казнить палачей-турок, насмерть замучивших его родителей, совершенно правильно откладывает личную месть — ибо сле­дует сперва завершить главное, первостепенно важное дело. Незачем тратить время на мелкие обличения, на то, чтобы избавлять отдельных страдальцев от чужой несправедли­вости либо жестокости. Это просто жалкое либеральное прекраснодушие, увиливание от задачи коренного свой­ства. Меж «ими» и «нами» нет ничего общего. «Они» — а заодно с «ними» и Тургенев — желают реформы, при­способленчества. «Мы» же стремимся подрыть и развалить, «мы» алчем революции, возникновения новых

общественных основ, мы жаждем до основания разрушить «царство тьмы».

Это, считали радикалы — естественный вывод, подска­зываемый романом, да только сам автор со товарищи, по- видимому, слишком трусливы и ничтожны, чтобы сделать его. Тургенев был огорчен и даже испуган подобным истолкова­нием своей книги.

Он просил редакцию «Современника» исключить из очередного номера добролюбовскую статью, говорил: не знаю, что делать и куда бежать, если она появится в печати. Но все же, несмотря ни на что, «новые люди» привлекали его. Правда, Ивана Сергеевича до глубины душевной возмущало сумрачное пуританское ханжество «невских Даниилов»[309], как прозвал радикалов Герцен, считавший эту серую публику циничной и жестокой, не выносивший их грубого утили­таризма, враждебного всему прекрасному, их фанатической ненависти ко всему, чем дорожил сам Герцен: к свободной культуре, искусству, добрым взаимным отношениям хорошо воспитанных людей. Но все же кружок «Современника» состоял из молодых людей, храбрых и готовых погибнуть в борьбе со своими врагами — реакционерами, полицейскими, государством. И все же, несмотря ни на что, Тургеневу хоте­лось добиться их доброго отношения и уважения.

Он пытался было заигрывать с Добролюбовым, посто­янно вовлекал его в беседы. Однажды, встретив Тургенева в редакции журнала, Добролюбов сказал ему: «"Иван Серге­евич, мне скучно говорить с вами, и перестанем говорить", — встал и перешел на другую сторону комнаты. Тургенев после этого упорно продолжал заводить разговоры с Добролюбо­вым каждый раз, когда встречался с ним у Некрасова, то есть каждый день, а иногда и не раз в день. Но Добролюбов неиз­менно уходил от него или на другой конец комнаты, или в другую комнату». Тургенев, человек воспитанный и Дру­желюбный, сдался не сразу. Он всячески старался смягчить угрюмого народного заступника: «если Добролюбов разго­варивал с другими и Тургенев подсаживался к этой группе, то со стороны Тургенева бывали попытки сделать своим собеседником Добролюбова, но Добролюбов давал на его длинные речи односложные ответы и при первой возмож­ности отходил в сторону»[310]. Своему приятелю и соредактору Чернышевскому, в то время все еще глядевшему на Ивана Сергеевича с благосклонностью и восхищением, Доб­ролюбов раздраженно бросил: хочется разговаривать с Тургеневым — разговаривайте себе на здоровье. И добавил фразу, которая дорогого стоит: плохие союзники — не союз­ники вообще.

Под изречением такого свойства охотно подписался бы Ленин; изо всех ранних радикалов самым бешеным боль- шевицким темпераментом обладал, наверное, Добролюбов. А Тургенев являлся в 1850-е и 1860-е годы самым знамени­тым русским автором — причем единственным русским авто­ром, уже приобретшим широкую и продолжавшую шириться европейскую известность. Никто и никогда не обращался с Тургеневым столь по-хамски. Писатель был глубоко уязвлен, однако еще некоторое время искал взаимного понимания — пока неумолимая добролюбовская враждебность не вынудила его отступить навсегда. Порвав с невежливой и неблагодар­ной редакцией, Тургенев ушел из «Современника» и стал сот­рудничать в консервативном журнале, издававшемся Михаи­лом Катковым, человеком, на которого «левые» глядели, как на злейшего своего врага.

Тем временем политическая атмосфера сгущалась, бли­зилась буря. Террористическая организация «Земля и воля» возникла в 1861-м, сразу после великого освобождения крес­тьян. Свирепые прокламации звали Русь к мятежу и топору. Радикальных вожаков, справедливо числившихся подстрека­телями и заговорщиками, бросали за решетку либо ссылали. По столице прокатились пожары; поджигателями не без оснований объявили студентов-народолюбцев; Тургенев не выступил в их защиту. Свист и шиканье радикалов, их дикарские насмешки, адресованные Тургеневу, казались чис­тейшим вандализмом, а призывы к революции — опаснейшей утопией. Но Тургенев чувствовал: подымалось нечто новое — широчайшая общественная мутация неведомого свойства. Она ощущалась повсюду, она отталкивала и одновременно завораживала писателя.

Новая, чудовищная разновидность противников тогдаш­него строя, провозглашавшая многое из того, что говорили встарь и сам Тургенев, и его либеральные сверстники, уже зародилась и подняла голову. Тургеневская любознательность неизменно брала верх над опасениями; а теперь писателю больше всего хотелось уразуметь новоявленных «якобинцев». Порода их была грубой, враждебной, фанатичной, одним наличием своим оскорблявшей лучшие людские чувства, — но ведь они также представали несгибаемыми, самоуверен­ными, а еще (в очень узком, но

верном смысле этих слов) разумными и бескорыстными. Решительно отвернуться от них Тургенев не мог.

Они выступали новым, дальновидным поколением, отвергнувшим прежние «романтические мифы»; прежде всего, эти люди казались молодостью страны, чье будущее находилось в их руках, а Тургенев не желал оказываться в пол­ном отчуждении от чего бы то ни было, выглядевшего, с его точки зрения, живым, волнующим и страстным.

В конечном счете, зло, против коего стремились бороться «якобинцы», писатель тоже числил злом, а враги «якобинцев» до известной степени выступали и его собственными вра­гами; в конце концов, эти молодые люди — душевноболь­ные варвары, презиравшие либералов, подобных самому Тургеневу, — были бойцами и мучениками в борьбе про­тив деспотизма. Иван Сергеевич интересовался ими, ужа­сался им, поражался им. Весь остаток жизни писатель отча­янно пытался уразуметь: да что же за племя возникло «младое, незнакомое»? Возможно, хотел, чтобы и племя это уразумело его, Тургенева.

II

Молодой человек человеку средних лет: В вас было содержание, но не было силы. Человек средних лет: А в вас — сила без содержания. (Из современного разговора)[311].

В этом — вся тема наиболее знаменитого и самого, с политической точки зрения, любопытного тургеневского романа «Отцы и дети». Автор пытался сделать осязаемым, облечь живой плотью тот образ «новых людей» что неумо­лимо и загадочно преследовал Тургенева, по собственным его словам, везде и всюду, пробуждая чувства, разобраться в которых романисту было трудно. «Тут был — не смейтесь, пожалуйста, — писал он много лет спустя своему другу М.Е. Салтыкову-Щедрину, — какой-то фатум, что-то силь­нее самого автора, что-то независимое от него. Знаю одно: никакой предвзятой мысли, никакой тенденции во мне тогда не было; я писал наивно, словно сам дивясь тому, что у меня выходило»[312]. Он говорил: Базаров, главный герой романа, главным образом списан с некоего русского врача, встретив­шегося Тургеневу в поезде. Но есть в Базарове также и черты Виссариона Белинского. Подобно ему, Базаров — сын бед­ного отставного армейского врача, ему присущи те же резкость и прямота, что и Белинскому, та же нетерпимость и склон­ность взрываться при малейшем признаке лицемерия, пре­увеличенной торжественности, напыщенной консерватив­ной или уклончивой либеральной болтовни. И, сколь бы ни отрицал это сам Тургенев, а свойственна Базарову и ярост­ная, воинствующая враждебность ко всему прекрасному — отличительная примета Николая Добролюбова.

Главная тема «Отцов и детей» — противостояние старого и молодого, либералов и радикалов, привычной воспитан­ности, цивилизованности — и новейшего, грубого позити­визма, во всем ищущего только «пользы», а все, чего не тре­буется «положительному человеку», отметающего начисто. Базарова, радикального студента-медика, приглашает погос­тить в родовой усадьбе сокурсник, идейный выученик Арка­дий Кирсанов. Отец его, Николай Петрович Кирсанов — мягкий, добродушный, скромный помещик, боготворящий поэзию и природу, приветствует сыновнего приятеля с тро­гательной учтивостью. В той же усадьбе обитает и Павел Петрович, брат Николая — отставной армейский офицер, одевающийся с иголочки, самолюбивый, чопорный, ста­ромодный русский денди; некогда он числился столичным светским львом, а ныне — изысканный и раздражительный — коротает оставшиеся годы в глуши. Базаров утробой чует противника и со смаком описывает себя самого и себе подоб­ных как «нигилистов» — имея в виду лишь одно: и он, База­ров, и его единомышленники отрицают все, не поддающе­еся рациональному анализу или научному исследованию. Важна только «истина»; а чего нельзя определить посредством наблюдения или поставленного опыта — никчемная либо вредная дребедень, «романтизм, чепуха, гниль, художест­во»[313], которые человек разумный обязан истреблять беспо­щадно. В этот ворох бесполезной, иррациональной чепухи Базаров швыряет все неосязаемое, не поддающееся количест­венному измерению — литературу и философию, красоту искусства и красоту природы, принятые правила и власть, религию, интуицию, «измышления» консерваторов и либе­ралов, народных заступников и социалистов, помещиков и крепостных. Он верит в мышечную мощь и в силу воли, в деятельность, пользу, безжалостную критику всего сущест­вующего. Он стремится срывать любые маски, попирать любые почитаемые принципы и нормы. Роль играют лишь неопровержимые факты, лишь полезные, прикладные знания.

Почти немедля он схватывается с уязвимым, добропоря­дочным Павлом Петровичем Кирсановым: «В теперешнее время полезнее всего отрицание», — говорит Базаров, — «мы отрицаем». — «Все?» — «Все». — «Как? Не только искус­ство, поэзию... но и... страшно вымолвить...» — «Все», — с невыразимым спокойствием повторил Базаров. <...> — «Однако позвольте», — заговорил Николай Петрович. — «Вы все отрицаете, или, выражаясь точнее, вы все разруша­ете... Да ведь надобно же и строить». — «Это уже не наше дело... Сперва нужно место расчистить»[314].