Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Панов Дмитрий Пантелеевич

Неустойчивая штука — судьба летчика. Еще пять минут назад ты — гордый сокол, парящий над землей, а уже превратился в бесправного пленного, карманы которого потрошат, забирая все, вплоть до значков и ладанок, а также иконок, которые тоже стали добычей Соина. Валентин брал даже талисманы, и ходил потом по полку, хвастаясь ими. Правда, не летал по принципиальным соображениям.

Страшный круг судьбы замкнулся в моем сознании между деревнями Жутово и Семичное, куда мы получили приказ перебазироваться. Уже к вечеру того же дня, я с передовой командой на полуторке, груженной кое-каким имуществом, с шестью техниками и механиками выехал для подготовки нового аэродрома в селе Семичное. Где-то в этом районе, в стороне гремевшего фронта, застыли в морозной степи без горючего наши танковые корпуса. На аэродром Семичное утром должны были сесть самолеты «Ли-2», груженные соляркой для танков. Если бы их на аэродроме застукали немецкие истребители, то сразу превратили бы в колоссальные костры. Наш полк должен был надежным воздушным зонтом прикрыть доставку горючего танкистам. Была дорога каждая минута, немцы могли в любой момент нажать и захватить наши беспомощные танки. Наша полуторка неслась по степи сквозь адский мороз, в звенящую лунную ночь. Казалось, даже луна парит от невиданно низкой температуры. Будто сама русская природа помогала нам в борьбе с нашествием. Но и самим приходилось туго. Ребята в кузове зарылись в самолетные чехлы, а я сидел, сжавшись от мороза в кабине, рядом с шофером. Снег, зеленоватый от лунного света, сверкал вокруг на десятки километров. Вдруг шофер резко ударил по тормозам и испуганно выкрикнул: «Немцы!»

Меня

обожгла мысль о глупости произошедшего: попасть в плен к немцам, обреченным на плен и смерть. Действительно, недалеко от дороги стояло несколько групп солдат в темной форме, наши носили белые маскировочные халаты, по несколько десятков человек каждая. Они были в метрах ста от нас и возникли в закрытой ложбине неожиданно. Бежать было поздно. Я достал пистолет и послал патрон в ствол. Техники тоже приготовили оружие, и мы стали ждать решения своей судьбы. Казалось, что, и немцы чего-то ждут, стоя в каком-то грозном молчании, хорошо было видно, что в руках у некоторых оружие. Так мы простояли минут пять, пока не стало ясно, что происходит нечто странное — немцы стояли, не шевелясь. Решив, что два раза не умирать, один из наших техников, прихватив автомат, пошел в разведку. Минут через пять он вернулся, и сдавленным голосом сообщил, что это действительно немцы, но немцы мерзлые.

Подобного зрелища мне не приходилось наблюдать за всю войну, да и представить такое можно лишь в диком театре абсурда или фильме ужасов, сценарий для которого бесконечно пишет война. Когда я подошел к стоящим фигурам, то увидел, что это кто-то поставил ногами в снег замерзших немецких пехотинцев, в нашей армии юмор всегда был опасно-зверского оттенка, и они, совершенно нетронутые гниением, в разных позах застыли, нередко с оружием в скрюченных руках, как своеобразный памятник гитлеровского похода на Россию. Многие были в касках, одетых на подшлемники, лунный свет играл в открытых замерзших глазах, кое-кто стоял, разинув рот. Несколько минут я простоял в глубоком изумлении перед этими ледяными фигурами, еще вчера бывшими живыми людьми, но замерзшими здесь во имя каких-то, совершенно не нужных им целей и идей, пришедших в голову кучке шарлатанов. Так и наш народ оказался на холодном ветру истории из-за кучки других шарлатанов. Мне было очень грустно, но наши ребята, техники и механики, весело смеялись, бродя среди этого жуткого леса, составленного из мертвых, которых они со смехом опрокидывали в снег. А сколько нашего народа погибло здесь, в степях, когда немцы весело наступали летом, вспомним хотя бы тех же курсантов-артиллеристов. Круг судьбы замкнулся.

Очевидно, именно об этих людях рассказывала мне квартирная хозяйка в Жутово, а может быть, это просто была подобная же история. В разгар наступления Манштейна, у нее на квартире остановился штаб батальона немецкой пехоты, наступавшей в морозной степи. Немцы, пошедшие в атаку во второй половине дня развернутым фронтом, были остановлены и положены в снег нашей сибирской пехотой. В таком положении противники пробыли до утра, но если наша пехота лежала в снегу на морозе под 40 градусов в полушубках, валенках, шапках-ушанках и других теплых вещах, согреваясь глотком спирта из фляги и сухарями с салом, то немцы в летне-осеннем обмундировании и кожаной обуви. И когда утром немецкие кашевары, сварив большой котел какао и наготовив повозку бутербродов, выехали со всем этим добром в степь, то вскоре вернулись с очень мрачным видом. Кормить было просто некого — все немцы померзли. Не наступала и наша пехота, очевидно собравшаяся где-то, чтобы согреться, Конечно, были обмороженные и среди наших солдат, но в большинстве они пережили эту последнюю для немецкого батальона ночь. Немецкие повара раздали жителям села какао и бутерброды, и уцелевший штаб вместе с кашеварами подался на запад уже без своего батальона, замерзших солдат которого наша пехота ради смеха, чтобы пугать своих же, проезжавших ночью, втыкала ногами в глубокий снег, создавая иллюзию живых немцев. Повторяю: в нашей армии всегда было очень своеобразное представление о юморе. А что касается немцев, то напрасно, на мой взгляд, Гитлер орал, что они должны погибнуть, потому как его не достойны. Немцы делали, что могли. Для того, чтобы уснуть и замерзнуть в ледяной степи, не изменив присяге, требуется мужество, которое, очевидно, и не снилось их главнокомандующему — ефрейтору на Западном фронте, в первую мировую войну. Потом этих замерзших солдат складывали в степи штабелями.

Здесь же, на аэродроме в Семичном, уже в Ростовской области, произошел странный случай. Двадцать восьмого января над нашим аэродромом, на высоте в три тысячи метров, прошел «Ю-88», направлявшийся с запада на восток. Залесский решил пустить ему вдогонку два наших «Яка»: ведущим младшего лейтенанта Леню Коваленко. Наши истребители догнали бомбардировщик противника и принялись его атаковать. Немец резко изменил курс на 180 градусов и пошел к себе на запад, наши ребята его преследовали, проскочив линию фронта. Вскоре все они потерялись из наших глаз и больше мы ребят никогда не видели. Безрезультатными оказались попытки что-нибудь о них узнать. Можно только предполагать, что они могли быть отравлены газами. Вскоре после этого нашими ребятами был сбит «Ю-88», упавший недалеко от станции Верблюд, рядом с нашим аэродромом. Мы обнаружили в хвосте этого самолета устройство для пуска отравляющего газа. Не исключается, что этот самый «Ю-88» подпустил наших летчиков поближе, а затем отравил их выпущенным облаком ядовитого газа.

Но не дай Бог, если с нашими ребятами случилась история, подобная произошедшей с моим, еще довоенным, приятелем Ваней Стовбой. Хочу рассказать о ней, чтобы читатель еще раз представил, каким быдлом были мы, фронтовики, для всякого тылового быдла, посылавшего нас на убой. С Ваней Стовбой, молчаливым, флегматичным украинцем, родом из Черниговской области, его родное село на берегах Десны, я познакомился на курсах командиров звеньев в Качинской летной школе в 1934 году. Он, как и я, был уже женат. Его подругу звали Тина Акакиевна. Потом мы вместе служили на Киевском аэродроме Жуляны в 13-ой эскадрилье 81-й бригады штурмовой авиации. Позже я ушел в истребители, а Ваня остался в штурмовиках. В ходе нашего отступления Ваня оказался под Москвой, где его «ИЛ-2» сбили. Штурмовик приземлился на территории, занятой противником — сел на живот в снежном поле. Ваня залег под плоскостью своего самолета и отстреливался из пистолета от набежавших немцев. Когда увидел, что дело совсем плохо, выстрелил себе в правый висок. На войне много таких случаев, которых нарочно не придумаешь, пуля прошла наискосок и, выбив левый глаз, вышла через носоглотку. Ваня потерял один глаз, но остался жив, хотя в ходе боя немецкая пуля перебила и его правую ногу ниже колена. Раненого Ваню забрал и выходил русский врач, работавший у немцев. Так Ваня оказался в госпитале для раненых красноармейцев. Через два месяца Ваня остался с укороченной на пять сантиметров ногой, без глаза, но живой. В таком состоянии Ваню отвезли в Германию, где определили подсобным рабочим в угольную шахту. Здесь, немножко отдышавшийся Ваня, окончательно окреп и, раздобыв где-то хлеба, решил бежать, зарывшись среди угля в тендере паровоза, тянувшего состав в сторону бывшей германо-польской границы. Там Ване пришлось произвести пересадку и забраться в вагон, который вез рельсы для ремонта путей на оккупированной советской территории. Ваня устроился в торце вагона между стенкой и рельсами. В пути рельсы, уложенные на катках, сдвинулись и едва не оставили от Стовбы мокрое место. Иван уцелел чудом и потому, когда выбрался из этого вагона на польской территории, то был настолько обрадован таким чудесным спасением и, оболваненный нашей пропагандой, уверен, что братья-славяне поляки, как и весь мир, кроме фашистов, так любят русских и коммунистов и ждут их не дождутся, что не стал особенно скрываться. По длиннополой серой расхристанной Ваниной шинели, раздобытой в плену, поляки сразу поняли, с кем они имеют дело и, ненавидя русских и украинцев не меньше немцев, сразу передали его последним. А немцы отправили Ваню, обросшего бородой и представившегося солдатом на этот раз, на рудники. Воспользовавшись налетом союзной авиации, бомбившей Эльзас (во время этого налета было сбито 25 «Летающих крепостей»), Ваня бежал из

лагеря и снова дошел до Польши. Братья-славяне снова передали его немцам. Немцы собирались расстрелять Ваню, но он сумел их разжалобить, уверяя, что бежит на Украину, чтобы спокойно там жить со своей семьей: женой и пятью детьми — на самом деле детей у Вани не было, по той же причине, что и у Шишкина. Стовба снова оказался в лагере для военнопленных, откуда его освободили американцы. Он попросился к своим, надеясь, по крайней мере, на приличную встречу. Его определили в лагерь для бывших военнопленных где-то в Белоруссии, мало отличавшийся от лагеря для осужденных. Восемь месяцев Ваню мытарили, рассылая всюду бесконечные запросы, наконец, установили, что он действительно командир эскадрильи штурмовиков, капитан Стовба, сбитый под Москвой, и с большим скрипом, отпустили домой в Киев, установив пенсию в 400 рублей, на которую можно было лишь изредка кое-как пообедать. Так встретила Ваню Родина, к которой он так рвался. Не лучше приветила его и жена — Христина Акакиевна, довольно бесцеремонная и прямолинейная украинка, уже прекрасно освоившая положение жены погибшего офицера и даже сумевшая извлечь из этого немалые материальные выгоды — устроилась работать в окружном военторге каким-то бухом, одновременно заведя себе, для жизненного разнообразия, плюгавого мужичка, брюхача лет пятидесяти. И потому, когда появился Ваня, то Тина от восторга отнюдь не запрыгала. Тем более, что когда в военторге узнали, что к ней вернулся муж, бывший в немецком плену, то ее сразу уволили. После этого Тина, никогда не отличавшаяся особенной тактичностью, уже прямо принялась бранить Ваню за то, что он остался жив и приехав, испортил ей жизнь. Тина, по ее словам, от Вани успела отвыкнуть и изрядно его подзабыла. Но деваться Ване было некуда, и он продолжал жить с Тиной в крошечной шестиметровой комнатке коммунальной квартиры, бывшей кухне еврейской семьи, вернувшейся после освобождения Киева из Ташкента. Ваня принялся искать работу, но бывшего военнопленного нигде не принимали, а здоровье у него было не из крепких. В конце концов, он устроился кладовщиком в одну из средних школ, где хранились под стеклянными банками разные мухи, пчелы и тараканы. Будучи принципиальным коммунистом, Ваня стал добиваться восстановления в партии, но безуспешно. Была директива ЦК, подписанная Сталиным, не восстанавливать в партии бывших военнопленных. Даже трагическая судьба собственного сына ничему не научила грузинского ишака. Узнав мой адрес, в Монино под Москвой, Ваня, оказавшийся в столице для получения новых учебных пособий в школу и по своим реабилитационным делам, заехал ко мне в гости. Когда я разрезал жирного и нежного рыбца, привезенного мною из Ахтарей, где я был в отпуске, то Ваня заплакал. Мы выпили по рюмке, и Ваня с горечью рассказывал, как какая-то сопливая проститутка в мужском обличье из контрольных партийных органов, набумбурив пухлую мордашку, сроду не видавшую фронтовых ветров, все добивалась у Стовбы: почему же он так неудачно стрелялся, что остался жив? По-моему, это происходило на парткомиссии ВВС Красной Армии. Так что, летя на боевые задания, летчик должен был помнить, что в случае если его собьют, дороги нам не было никуда: ни вперед, ни назад, ни к своим, ни к чужим. По логике вещей получалось, что в случае чего, остается лишь пуля в лоб. Не скажу, чтобы это добавляло боевого духа. Каждый день мы рисковали стать без вины виноватыми перед Родиной, за которую не щадили жизни. Так и осталась в моей памяти, символом всей этой бесчеловечной системы, сгорбленная фигура моего товарища — летчика Ивана Стовбы, бредущая по заснеженной улице, опираясь на палочку. Выглядел он тогда, мужчина лет за тридцать, лет на пятьдесят. Я смотрел ему вслед, и в моих ушах будто бы звучали слова того капитанишки из парткомиссии ВВС, чьего-то холеного сынка, отсидевшегося подальше от фронта, который издевательски спрашивал Ваню: «Может быть, и поверить вам Стовба, что вы стрелялись?» — сопровождая этот вопрос издевательским смехом. «А ты бы попробовал сам…» — ответил Ваня и пошел прочь. Умер Ваня года через три после нашей встречи. Ему повысили пенсию рублей на сто и он, пригрозив Тине, что теперь, как богатый жених, пойдет по девочкам или выпьет водочки, направился в сберкассу. Возвращаясь обратно, возле подъезда своего дома он внезапно умер от разрыва сердца. По-моему, раньше так гораздо правильнее называли обширный инфаркт. Да и какое сердце могло выдержать всего, выпавшего на долю Вани? Помню Ваню, потихоньку смакующего рыбца, облизывая каждую косточку. Так может есть только человек, долгие годы тяжко голодавший.

Но я отвлекся, а пока вокруг Сталинграда, но уже ближе к Ростову, самый яростный мороз не мог остудить ярости сражения. Наши окончательно сломили немцев и преследовали их по заснеженным степям. А 2-го февраля 1943-го года мы узнали по радио, что группировка фельдмаршала Паулюса в Сталинграде капитулировала. Нашей радости не было предела. Не буду говорить о вражеских потерях и наших трофеях, они известны. Металл лежал горами, а мерзлых немцев складывали в штабеля и, обливая бензином, сжигали, чтобы предупредить эпидемии весной. Эпицентр боевых действий все больше смещался на юг, к Ростову, но нам с Залесским, еще в Семичном, предстояло выиграть свой маленький Сталинград.

Дело в том, что Филатов, старший лейтенант, уполномоченный контрразведки при нашем полку, так обнаглел, что, явившись на квартиру, где мы жили с Иваном Павловичем Залесским, попросил, или скорее, потребовал, чтобы Залесский к десяти часам вечера, после окончания боевого дня, явился к нему для допроса. Услыхав такую наглость, я просто вытаращил глаза на этого, хорошо откормленного, сероглазого крепыша и спросил, что он мелет. Но тот солидно заявил, что у него есть к командиру серьезные вопросы, а если его нет дома, то он оставляет записку с подробным планом маршрута к своей квартире, приглашающую Залесского на допрос. Я принялся урезонивать не в меру ретивого особиста, но Филатов разъерепенился и стал доказывать, что сильнее их — особистов, власти в стране нет, и ничего удивительного в явке командира полка для допроса он не видит. Филатов уже стольких посадил в нашем полку, что, видимо, окончательно решил взять власть в свои руки. Он составил записку и нарисовал план, который я наотрез отказался брать в руки. Филатов оставил его на постели командира и с важным видом удалился. Ну и ну, подумал я, стоило нам погнать немцев, и особисты снова подняли голову. Что же будет, если Филатов и дальше станет работать такими темпами — весь полк пересажает? Вздохнув, я сел сочинять ежедневное политдонесение, которыми меня просто замучили. Армейские политработники каждый вечер изрыгали бумажный залп, который, как нас уверяли, в сконцентрированном виде, в конце концов, оказывается на столе у Сталина. Именно по этим донесениям вождь составляет окончательное мнение о боевом духе Красной Армии. Видимо, то же самое говорили и особистам, и штабистам, и прочим. Во всяком случае, мне каждый вечер приходилось писать и доставлять в политотдел дивизии эту совершенно ненужную бумагу, в которую, за отсутствием фактажа, нередко приходилось вставлять разные фантазии. Жаль, что у меня не хватило смелости, как это сделал уже в семидесятые годы один из сельскохозяйственных руководителей, которого замучили отчетами, оставить одну страницу свободной и написать на ней какой-нибудь матюк, чтобы лишний раз убедиться — никто этих бумаг не читает.

В сенях заскрипели половицы, и натружено ставя вразброс ноги, что вообще было ему свойственно, явился утомленный Иван Павлович. Днем был бой, в котором командир участвовал, а потом длительный его разбор, хозяйственные хлопоты, да и сильный мороз, который, казалось, выжимает все силы. Он раздевался, ходя по комнате, и вдруг его взгляд остановился на записке Филатова. «Это что за бумажка?». «Филатов оставил записку». «Какую записку?». «Полюбуйся, до чего этот мудак додумался». Залесский полюбовался и пришел в ярость: «Ах, подлец, ах, скотина, ах, сопляк!».

В нашей комнате стоял телефон и, подняв трубку, командир вызвал Соина. Начштаба прикатился шариком и взял под козырек. Залесский приказал ему доставить к нам на квартиру Филатова, если потребуется, под конвоем двух автоматчиков. Но особист, видимо, пошел гулять по девкам, и на квартире его не нашли. Зато утром Соин, через посыльных, обеспечил его явку на командный пункт полка. Хмырь явился с важной мордашкой, и на вопрос Залесского, что это должно означать, как ни в чем не бывало, сообщил, что ничего особенного, таков порядок всякого допроса. Закипая, Залесский поинтересовался, знает ли особист, что является его подчиненным. Филатов отрицал такую возможность.