Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Шрифт:
Залесский приказал Соину зачитать постановление Совета Труда и Обороны СССР № 100, изданное в 1940-ом году, согласно которому контрразведчики при воинских частях подчиняются комиссарам. А поскольку институт комиссаров отменен и их права и полномочия переданы командирам, то выходило, что Филатов действительно подчиняется Залесскому. Не учёвший этого обстоятельства Филатов от удивления разинул рот. А Залесский дал волю чувствам. Он, весь дрожа, принялся орать на Филатова, называя его сопляком, бездельником и дармоедом. Ошеломленный контрразведчик что-то пытался лепетать в ответ, а потом только злобно посматривал на командира. После этой сцены, выходя из командного пункта полка, и проходя мимо меня, он пробормотал сквозь зубы: «Подожди, я тебе еще покажу». Сволочь была опасная. В этом мы убедились уже в Ростове, когда лакомились рыбой у нас на квартире — Залесский, я и Соин. Вдруг я услышал поскрипывающие шаги под нашими окнами, возле которых сидел. Я прихватил пистолет и вышел на улицу. На пухлом снегу, морозы к тому времени спали, ясно обозначились протекторы шипованных сапог. Таких сапог было не так уж много в нашем, порядком обносившемся, полку. Мы сразу же вызвали к себе на квартиру ординарца командира полка Шмедера, ведавшего у нас обмундированием, и поинтересовались, сколько таких сапог поступило в полк и кому они выданы. Выяснилось, что шесть пар, а самый большой размер, точно соответствующий отпечатку
Как нам стало известно, его направили представителем контрразведки к танкистам. А это были не интеллигентные авиаторы. Танкисты, ежедневно десятками горевшие в своих машинах, с Филатовым не церемонились, да и трудно ему было отвертеться от участия в боях. В авиации можно было сослаться на то, что не умеешь летать, но для того, чтобы залезть в танк, особого ума не надо, да и места в танке, в отличие от истребителя, еще на одного человека хватает. И ребята-танкисты, засыпавшие после каждого боя, прямо в машине под скорлупой ледяной брони мертвым сном до предела истощенных людей, взяли с собой нашего отважного Филатова, все радеющего за чистоту рядов, в один из боев, на Миус-фронте, где он сгорел в танке вместе со всем его экипажем. Подвело парня усердие.
Но вот, в отличие от Сталинградской Победы, наша не принесла нам особой пользы — представителем контрразведки в полк прислали еще большую сволочь, старшего лейтенанта Лобощука. Но это уже другая история, а пока, воспользовавшись резким потеплением, наши войска бодро рванули вперед и 12-го февраля 1943-го года, после короткого, но ожесточенного штурма, взяли Ростов. Мы поддерживали их с воздуха, базируясь на полевом аэродроме Зерноград, совхоз-гигант Ростовской области, а уже 14-го февраля наш полк перебазировался на Ростовский стационарный аэродром «Ростсельмаша». Огненно-снежный ад Сталинграда остался за нашими плечами. Шестьсот километров мы шли через снежный океан от Сталинграда до Ростова. Впереди были новые бои.
Страница девятая
Битва на юге
Весна катилась с юга. Ее стойкий пьянящий аромат, настоянный на оживающих степных травах, все заметнее пробивался сквозь ослабевшие морозы. На огромном пространстве, протяженностью в шестьсот километров, от Сталинграда до Ростова, снежный покров, саваном накрывший сотни тысяч погибших, дырявился проталинами. Здесь, на юге, весной 1943-го, вновь предстояло решиться судьбе России, как и во времена Екатерины, походов Суворова. Мы много прошли. Коммуникации сильно растянулись. Железные дороги бездействовали — их срочно перешивали на широкую колею, с узкой — немецкой, железнодорожные батальоны, работавшие днем и ночью. Где-то в них вкалывал Милентий Лысенко, муж младшей сестры Веры — Серафимы. Кстати, Афоня, приемыш семьи Комаровых, в голодный год, очевидно, в то же самое время тушил пожары на кораблях Черноморского флота в Поти. Афанасию снова повезло — призвали в пожарную часть.
Сейчас принято считать вторую половину войны после Сталинградского перелома чуть ли не сплошным праздником для наших войск. Это далеко не так. Если немцы оставались смертельно опасными еще и через два года под Берлином, на который Жуков опасался идти сходу, поглядывая на группировку немцев в Померании, то можно себе представить, насколько опасны были немцы весной 1943-го года — сумевшие отвести на новые позиции Кавказскую группировку — через Ростов и Кубанский плацдарм, хорошо пополнив ее резервами.
Еще во время наступления нас без конца толкали в шею: скорее взять Ростов и запереть немцев на Кавказе. Но эта задача, хотя люди не щадили жизни, явно превосходила возможности наших войск. Армия Паулюса, не сдававшаяся под Сталинградом, будто тянула нас назад за шиворот. Так что немцы оправились, организовали оборону, тот самый «железный германский фронт», который еще в первую мировую, по словам Ленина, четыре года не могли сломить все державы Антанты и который рухнул лишь в результате экономического удушения Германии. Немцы по-прежнему превосходили нас технически и в организации. Нашими козырями была многочисленность и геройский порыв солдат. Соответственно и потери. Как я уже упоминал, почти до самого конца войны наш серийный массовый истребитель «Як-1» значительно уступал немецкому «Мессеру». Словом, положение наших войск на Юге было не из самых надежных. Грозный Манштейн мог в любой момент нанести контрудар, что он, в конце концов, и сделал под Харьковом, и было совсем неясно, опровергнем ли мы немецкий тезис: «Зима ваша — лето наше». Сталин, судя по его первомайскому приказу, наконец-то оценил реальную силу немецких войск и, обращаясь к армии и народу, сообщал, что хотя линия нашего фронта и стала эластичной, и мы уже уверенно бьем врага, но предстоит пролить новые, еще большие потоки крови для окончательной победы. Здесь он как в воду глядел. Словом, нам предстояло доказать себе, немцам, всему миру, что Сталинград отнюдь не случайность, произошедшая при помощи Генерала Мороза. К концу февраля войска настолько устали, люди буквально потеряли от утомления страх смерти, что боевые действия затихли сами собой, немцы отошли к западу от Ростова и заняли рубеж обороны по реке Миус — между Ростовом и Таганрогом. Миус — фронт, по-моему, в нашей истории может соперничать с любым крупнейшим сражением. За миллионы лет река Миус, повинуясь вращению нашей планеты, сделала по своему руслу огромнейший надрез земной коры. Правый берег Миуса — огромная сплошная возвышенность, метров на сто выше, чем левый. И вот на этом покатом возвышенном склоне немцы, со всей присущей им инженерной выдумкой, оборудовали оборонительную линию: от Таганрога до Ворошиловграда и дальше. Здесь, по замыслу немецкого командования, наши войска должны были истечь кровью. И должен сказать, что немцы создали для этого все условия. Именно перед Миус-фронтом наше наступление остановилось, и здесь мы простояли конец февраля, март, апрель и почти весь май. Склоны крутого берега Миуса покрылись буйными травами и цветами, на которые мы поглядывали издалека. У многих щемило сердце предчувствием последних цветов в жизни, которые суждено будет увидеть именно здесь на Миус-реке. Была весна, и хотелось жить.
Тем временем за линией фронта кипела работа. Подтягивались тылы, ремонтировались дороги, подходило подкрепление, вовсю работали госпиталя, ставя на ноги раненных, происходили реорганизации
Но я забежал немного вперед, потому предлагаю читателю, для восстановления хронологической последовательности, уже представляя общую обстановку, вернуться в середину февраля 1943-го года, в Ростов. Столица южно-русской шпаны, которой его принято считать, Ростов-папа, трудовой русский город, вольготно, как казачья станица, раскинувшийся на берегах Дона, выглядел неважно. Многие дома были сожжены. Люди ходили оборванные и истощенные. На улицах лежало еще немало неубранных трупов солдат: немецких, румынских и наших. Город брали части с большим процентом среднеазиатской пехоты, а значит, потери были особенно велики. По расположению трупов было видно, что совершенно необученные люди, буквально толпой бежали по улицам, и любой немецкий пулеметчик укладывал чуть ли не по сотне наших. Многие дома еще горели, застилая весь город удушливым дымом, который перемешивался с густым туманом. Мы часто кашляли. Но уже кое-где начинала теплиться жизнь: суетились люди в партийных и советских учреждениях, на станции, где немцы бросили около тридцати эшелонов с разной разностью: танковыми и авиационными моторами, которые не успели отправить на капитальный ремонт, боеприпасами, зерном и амуницией. Неукротимый в захвате добычи и военных трофеев Соин сразу же «прихватил» отличный немецкий мотоцикл «БМВ», на котором мы с ним и отправились осматривать город, с трудом проезжая между обгоревшими машинами — немецкими грузовиками и бензозаправщиками. Немцы бросали технику, поджигая ее. Вся эта горелая рухлядь невыносимо смердела запахом паленой резины. Трупы пока никто не убирал — не было для этого сил, зато на переправах через Дон уже суетились наши саперы, которым помогало гражданское население. Должен сказать, что при всех недостатках и бесчеловечности советско-партийной системы, организующая пружина в ней была довольно сильна. Кружась по улицам Ростова: Соин сидел за рулем, а я в люльке тарахтящего «БМВ», мы подъехали к большому зданию в центре города, где стояла большая толпа людей, из которой доносился плач, крики и проклятия. Мы остановили мотоцикл и вошли в толпу. Выяснилось, что в этом большом здании немцы и румыны содержали до полутора тысяч наших людей, арестованных по разным поводам. Когда мы подошли к Ростову, то здание, а также и людей облили горючим и подожгли из огнеметов. Так говорили очевидцы злодеяния. Теперь родные и близкие, собравшиеся у тюрьмы, отыскивали своих, ворочая обгорелые трупы. Не стану останавливаться на подробностях этой ужасной сцены. Отмечу лишь, что по рассказам горожан в Ростове особенно свирепствовали румыны. Как обычно, самые паршивые солдаты становятся лучшими карателями и мародерами.
Румынам такое поведение не прошло даром. Когда мы через несколько месяцев все же прорвали Миус-фронт, и десятый Кубанский кавалерийский корпус, обильно насыщенный бронетехникой, в состав которого входило немало казаков — донцов, вместе с недавно выпущенными из тюрем заключенными, направленными для искупления своей вины на фронт, захватил в плен около сорока тысяч румын, прижатых к берегу Азовского моря в районе Мариуполя, то на протяжении нескольких дней казаки, упражняясь, рубили пленных румын пополам, с одного раза, в отместку за Ростов. Словом, война вступала в период полного озверения и принцип: нет человека — нет проблем, торжествовал вопреки Женевским конвенциям, которые мы, впрочем, не подписывали на горе нашим пленным. Когда я разговаривал с казаками, порубившими румын, то они с хозяйской рассудительностью объясняли, что если румына перерубишь, то он уже не «утечет». Кубанец рассказывал мне об этом с явным удовольствием, живописуя подробности работы шашкой по живому румыну. Пролетая над полем боя между Мариуполем и Таганрогом, я видел множество трупов румын, порубленных казаками. Вообще, кубанские казаки сохранили очень многое от своих предков-запорожцев, в свою очередь перенявших нравы татар и турок. «Порубать» для них первое дело и удовольствие. Так что, конфликт румын с казаками в нынешнем Приднестровье, отнюдь, не первый.
Особенно тяжелое впечатление, кроме сцены у тюрьмы, произвело на меня зрелище Ростовского вокзала, от которого остался лишь обгоревший остов, превращенный в мусорную свалку. Много раз проезжал я здесь дорогами, которыми водила меня судьба: ел шашлыки в ресторане, покупал жареных кур прямо на перроне. Но сейчас передо мной, как и перед всей дивизией, стояла совершенно другая задача: нужно было надежно прикрыть с воздуха Ростов и места сосредоточения наших войск, подтягивающихся для наступления. Немецкая авиация базировалась на прекрасном Таганрогском аэродроме и на аэродромах Донбасса. Наша 6-я Донская гвардейская истребительно — авиационная дивизия состояла из четырех гвардейских истребительных полков: 9-й гвардейский Одесский истребительно-авиационный полк базировался на гражданском аэродроме города Ростова. 31, 73 гвардейские полки на аэродроме Военведа. Наш, 85-й гвардейский истребительно-авиационный полк на аэродроме «Ростсельмаша», который расположился вплотную к кирпичной стене, огораживающей сам завод. Вдоль этой стены немцы сложили рядами, вернее штабелями, около пяти тысяч авиационных бомб разного размера и веса, которые бросили при отступлении. Если бы немцы совершили удачный налет на наш аэродром, и одна из их бомб попала в этот штабель, то от завода и нашего полка остались бы рожки да ножки. Бомбы начали бы разлетаться в разные стороны, детонируя и сметая все вокруг в радиусе примерно километра. Немцы, налетая, пробовали поразить штабель, но им не везло — не было ни одного прямого попадания. Уж не знаю, то ли наши были настолько истощены и отупели, то ли сказывался фронтовой фатализм, которому поддавались многие, устав играть в прятки со смертью, но штабеля бомб никто не убирал. По всему аэродрому, кроме того, валялись мины и снаряды, стояло несколько неисправных «Мессершмиттов», которые мы позже отправили куда-то на платформах. Впрочем, мы имели шанс взлететь на воздух и без участия немецкой авиации. По штабелям немецких бомб лазил подвижным колобком наш начальник штаба майор Соин, в глазах которого светилось нездоровое возбуждение. «Эх, подорвать бы их», — мечтал вслух Соин, который не летал на боевые задания и потому вместе с весенним авитаминозом явно испытывал недостачу острых ощущений. «Вот бы грохот был большой», — продолжал мечтать он. В конце концов, наши приспособили эти бомбы и сбрасывали их на немцев.