Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Панов Дмитрий Пантелеевич

На аэродроме гремела музыка. В небе пролетело три самолета, и пришло время гвоздя праздника: затяжного прыжка с парашютом в исполнении техника, товарища Миронова, пристрастившегося к затяжным прыжкам с нового самолета Р-5, единственного в нашей школе. Миронов отделился от самолета на высоте пяти тысяч метров. Сначала мы видели едва различимую точку, летящую в пространстве. На протяжении двадцати секунд точка все увеличивалась, Миронов в полете показывал различные фигуры. Становилось ясно, что пора открывать купол, но Миронов почему-то не делал этого, все показывая фигуры. Видимо, он полностью потерял ориентацию во времени и пространстве и пропустил момент для открытия парашюта. Когда он спустился метров на триста, все на аэродроме стали истошно кричать: «Дергай!», но Миронов стремительно пролетел до самой земли, ударился об нее и еще раз взмыл в пространство, подскочив метра на два вверх. Конечно, эта трагедия смазала весь праздник. Его наскоро

закончили, и мы разбрелись по школе, каждый в поисках укромного уголка, где можно предаться невеселым раздумьям.

Но урок мы получили — на всю жизнь. После всего пережитого наши ребята будто повзрослели: стали внимательнее, сдержаннее, строже, осторожнее. Того безоглядного веселья, которое бывало между нами на первых месяцах обучения, я уже не видел. Даже когда летчики смеются, они будто внутренне насторожены.

Программа обучения на Р-1, похожая на курс обучения полетам на «Авро», о котором я уже рассказывал, к осени 1933 года подходила к концу. Должен сказать, что к этому времени я был принят из кандидатов в члены ВКП(б), окончательно оказался в рядах сталинского «ордена меченосцев», которые должны были, по принципу: «бей — не жалей» и «бей своих, чтобы чужие боялись» выполнять великие планы вождя. Ощущение своей особенности, высшей осведомленности и усвоения лишь нам открытой мудрости, довольно активно внедрялось в среду рядовых коммунистов, которым кроме синяков и шишек только и перепадало, чаще всего, что сознание своей исключительности. Вся политическая работа в партии сводилась к тому, чтобы одеть коммуниста в рыцарские доспехи догм, ударяясь о которые отскакивали бы доводы рассудка и логики. Мы становились сектой, напрямую черпавшей мудрость у своего конопатого учителя, уже очень заметно приобретавшего к тому времени черты непререкаемого божества.

От портретов Сталина рябило в глазах. Упоминание его имени все больше становилось признаком верности делу партии и социализма. Одновременно ГПУ набирало все большую силу, и простоватые мордашки его сотрудников становились все более надменными.

В партию меня принимали во время очередной партийной чистки. Эти, бывшие тогда обычными, партийные кампании, становившиеся событиями в жизни всей страны, заслуживают особого упоминания. На основании директив ЦК они всякий раз выбрасывали из рядов партии, диктующей стране свою волю, людей, которые не вписывались в новые требования. Как правило, исключали без объяснения причин или придравшись к чему-нибудь. На моей памяти несколько раз чистили армию — важнейший инструмент партии: первый раз в 1937 году, второй — в конце сороковых, очищая от героев Гражданской войны, вдобавок провалившихся в Отечественную и не желавших уходить. Потом подбирались в начале пятидесятых так же, как и в 1937, щупая на верность вождю, а затем уже Хрущев разгонял сталинскую армию, а Горбачев — просто слишком громадную. Всегда эти мероприятия проводились нецивилизованно и сопровождались волной идеологической трескотни и грубейшего обмана. Чего, например, стоит мой уход из армии, которую Хрущев очищал от сталинистов, сначала на пенсию в триста рублей, потом превратившихся в двести. Я не из личной обиды, а просто как пример, показывающий методы чистки.

Так вот, впервые чистку партии мне пришлось наблюдать в 1930 году. Это была вторая по счету: первая же выбросила из партии яростных ультра-революционных рубак Гражданской войны, начавших орать в начале НЭПа: «За что боролись!» и не желавших расседлывать своих истощавших боевых коней, желая совершать революцию, идя хоть на Берлин, хоть на Шанхай. Вторая чистка преследовала целью вывести путем жесткой селекции тип коммуниста, готового продать мать родную во имя туманных идеалов и жестких директив. Она носила ярко выраженный популистский характер.

Выглядело это так. В большом коридоре, одновременно выполнявшем роль зала школы для иногородних, в декабре 1929 года был поставлен стол для президиума — комиссии по чистке ахтарских коммунистов, состоящей из трех человек. Комиссия эта обладала очень широкими полномочиями: могла «вычистить» — исключить из партии любого, кто, по мнению этого инквизиционного трибунала, руководствовавшегося, как и в годы Гражданской войны, не законом или хотя бы исследованием фактов и документов, а революционной совестью, не соответствовал нынешним требованиям. Чистка проходила публично: в зал набивалось несколько сот любопытствующего ахтарского люда, многие стояли в тесноте. Здесь же курили и плевались. Зал активно участвовал в опросе и выявлении истинного лица коммуниста, подвергаемого чистке. В тот раз я, комсомолец, пришел в школу для иногородних на чистку Ивана Романовича Яцевича, заведующего хозяйством рыбзавода, белоруса, приятеля моего отца, участника Гражданской войны на стороне красных. Иван Романович был фигурой заметной, человеком вспыльчивым по характеру, да и исполнял он такую должность, где трудно было быть всем хорошим. Кроме того, он был партуполномоченным в нашей комсомольской организации.

Какие

же вопросы задавались И. В. Яцевичу? Первый: как он выполняет Устав и Программу партии? Второй: как он выполняет свои обязанности на производстве? Третий: какую он работу проводит среди беспартийных масс и как часто выступает перед ними? Четвертый: как обстоят его семейные дела? Пятый: как он участвует в коллективизации сельского хозяйства? Шестой: как выполняет задания и планы партии по индустриализации страны первой пятилеткой? Седьмой: как проводит работу среди комсомольцев по росту рядов партии?

Конечно, в зале собралось немало недоброжелателей Яцевича, которым он недовыдал сапог или портянок, а то и людей, желающих «вбить гвоздик» новой власти. Вокруг этих вопросов и закрутилась карусель. Тон задал Николай Великанов. Как известно, в армии ефрейтор гораздо страшнее генерала. Так и собравшиеся в зале ахтарцы знали подноготную каждого коммуниста гораздо лучше товарищей из райкома. Компромат был на всех. Все были в подвешенном состоянии, а вот кого вышибить из партии решал узкий круг людей, державших всех коммунистов в своих руках при помощи орущей массы. Коммунисты находились между двух огней: с одной стороны партийная бюрократия, а с другой — орущая толпа.

Так вот, Николай Великанов, уж не знаю искренне или с подковыркой, задал вопрос: «Правда ли, товарищ Яцевич, что вы имеете в запасе шесть мешков зерна, в то время, как во время хлебозаготовки каждый килограмм должен быть на учете у государства?» Яцевич долго смотрел на Николая Великанова, нашего соседа, человека лет на пятнадцать старше меня, известного ахтарского семейного скандалиста, исключенного из партии и постоянно гонявшегося дома за своим религиозным отцом, женой и детьми. Сообразив, что Великанов имеет достоверную информацию, Яцевич не стал откручиваться и сказал: «Да, я имею четыре мешка зерна, у меня пятеро детей — их нужно чем-то кормить». Зал заорал: «У него дети, а у нас щенята! Они призывают нас сдавать хлеб, а сами его прячут!» Поднялся невообразимый шум. Исступление уже дошло до такой степени, что люди бросались друг на друга, будучи не в силах добраться до истинных виновников своих бедствий. Бедный Яцевич стал своеобразным громоотводом, принявшим «горячую любовь» народа к партии. Ораторы из числа ахтарцев в своих гневных речах объясняли все беды, происходящие в стране, наличием в партии таких коммунистов, как Яцевич, которые призывают в речах и докладах выполнить хлебозаготовки, а сами прячут хлеб. Весь советский народ уже быстро превращался в придаток доблестного ГПУ. Информации поступало столько, что отчаявшиеся чекисты не знали, что с ней делать. Яцевича с треском вычистили из партии. Конечно же, крайком, месяца через три, восстановил его, ограничившись выговором. Побаловали народ зрелищем унижения одного из представителей правящей силы, да и будя. У самих рыльце в пушку — ни один руководящий коммунист не умер с голода на обычном голодном пайке, согласно которому в день на одного человека продавалось полкилограмма липкого черного хлеба. А рядовым коммунистам жилось нелегко. С одной стороны деспотический партийный аппарат, с другой — народ, для которого они олицетворяли тяжкую власть. Одна из дочерей Яцевича в годы войны стала партизанкой и была казнена фашистами, которым ее выдал предатель, из местных, ахтарских. Возможно, родственник раскулаченных. Покалеченные морально и озлобленные люди бились друг о друга, пытаясь выместить злобу и обиду.

Впрочем, коммунисты скоро научились защищаться во время чисток. Когда во время следующего тура, летом 1930 года, чистили коммуниста Носика, работавшего в одном из советских учреждений, дело приняло совсем другой оборот. Судилище проходило в городском саду, на свежем воздухе, под тополями. Время выбирали специально, чтобы рабочие успевали подойти после смены. А длилось это мероприятие часов до десяти вечера, нередко заканчиваясь при электрическом освещении. Носик был коммунист, красный партизан, культурный и образованный человек лет тридцати пяти. К несчастью, он женился на дочери в прошлом крупного ссыпщика зерна, Варварова, построившего себе в Ахтарях, на улице Красной, недалеко от железнодорожного вокзала, отличный, просторный одноэтажный дом из звонкого красного кирпича под цинковой крышей, украшенный великолепной лепкой и рисунками, кое-какие из которых, уже значительно поблекшие, сохранились еще ко времени моего последнего приезда в Ахтари, в 1975 году. Здесь же была контора и просторный двор, в котором был разбит красивый парк.

Варваров, смекалистый русский мужик, начинал свою коммерческую карьеру в Ахтарях простым дрогалем, повозку которого таскала захудалая лошадка. Но через десять лет коммерческая сметка и неустанный труд сделали его одним из самых богатых и влиятельных людей станицы. А потом пришли экспроприаторы. Варваров ютился по углам, а в 1921 году, в разгар очередного голода, мне пришлось стать свидетелем потрясающей человеческой трагедии человека, бывшего миллионера, который вместе с себе подобными еще недавно помогал кормиться России и многим за ее рубежами.