Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Панов Дмитрий Пантелеевич

На командном пункте без конца трещали телефоны, предупреждая, что едет министр авиации Китая. По летному полю прошелестел черный лакированный лимузин, и мы вытянулись по команде «Смирно»! Из задней дверцы автомобиля, опираясь на руки, сопровождающих ее военных, вышла изящная женщина в темно-коричневой шляпке из Парижа — лицо было прикрыто черной вуалью. Наш рабоче-крестьянский авиационный строй бодро выпятил грудь. Старший группы истребителей Степа Супрун, одетый в короткую кожаную куртку с молнией — их тогда называли «испанками» и брюки цвета хаки, строевым шагом направился в сторону министра. Не дойдя два шага, вытянулся по стойке «смирно» и поднес ладонь к виску в военном приветствии. Лицо министра авиации приняло явно заинтересованное выражение, когда Степан принялся докладывать о состоянии дел у советских волонтеров, на английском языке. Мадам отбросила вуаль и принялась беседовать со Степаном. Потом она не спеша обошла

строй летчиков, внимательно осматривая каждого, наверное, с таким же выражением лица, как это делала небезызвестная российская императрица. Через переводчика министр поинтересовалась, в чем мы нуждаемся и каковы условия нашего обеспечения. Кто-то из ребят выразил желание приобрести всем короткие кожаные куртки с молнией, «испанки», летать в которых было очень удобно. Реглан путался в ногах и в нем было очень жарко. Мадам министр пообещала куртки через месяц: их нужно было везти рикшам на тележках из Гон-Конга через половину Китая, пересекая линию фронта. Мне приходилось наблюдать такие тележки, везущие примерно тонну груза, преодолевающие горные хребты и долины. Обычно их везла целая семья и труд этот был воистину нечеловеческий. Отец тянул оглобли, а семья подталкивала. Опасный путь такой тележки с нашими «испанками» должен был занимать целый месяц. В дороге семья и жила, раскидывая маленькую палатку и готовя рис на таганке. Впрочем, китайцы нередко варили траву, похожую на наш клевер, растущую прямо у дороги и поднимая ее над головой, быстро поглощали, как кролики.

Мадам Чан-Кай-Ши еще пококетничала, поговорила с Супруном по-английски, и укатила с нашего аэродрома. Конечно, мы оживленно обсуждали достоинства мадам — женщины и министра.

Дня через три на аэродроме появился знакомый лимузин и секретарь мадам Чан-Кай-Ши, молодой мужчина в черной толстовке-кителе и брюках цвета хаки, принялся разыскивать мистера Супруна, коверкая его фамилию таким образом, что действительно было похоже на английское слово «слива» — таким образом объяснял наш ас происхождение своей фамилии иностранцам, скрывая ее корни, идущие от лошадиной упряжи. Аса разыскали на старте и он забегал: мылся, брился и прихорашивался. Лимузин увез Степана в неведомое, а мы остались в недоумении. Степа появился только на следующий день к обеду, будучи явно расслабленным и заторможенным.

Я предался тягостным раздумьям. Ведь в Москве меня прямо инструктировали, что я должен следить за «моральным разложением» всей группы, а значит и Супруна. Но с другой стороны — это Супрун и мадам Чан-Кай-Ши. Стоит ли мне совать нос в это дело? Благоразумие победило комиссарскую принципиальность и я решил ограничиться беседой с отважным Степаном. Но мой вопрос: «Где был?» — он ответил в том смысле, что был, где положено, о чем я мог бы и догадаться. «Смотри, Степан Павлович, пристукнут тебя китайцы, как Гришку Распутина», счел я нужным предупредить отважного пилота. «Не пристукнут», — буркнул Супрун.

Как нам стало известно, в то время как Супрун с мадам Чан-Кай-Ши решали «передовой» вопрос, главнокомандующий китайской армии на целую неделю выехал на передовую. Так что у каждого была своя передовая ко всеобщему удовольствию. Отныне повелось: стоило Чан-Кай-Ши вплотную заняться военными делами, как на наш аэродром приезжал черный лимузин. Знакомый секретарь мадам Чан-Кай-Ши забирал Степана и увозил в сторону фанзы. И потому, когда мы получили «испанки» в подарок от министра авиации Китая, то не без основания считали, что этот подарок наш «старшой» честно отработал.

С другой стороны моя комиссарская принципиальность, а будучи втянутым в шестерни системы, я стал довольно принципиальным комиссаром, была утешена сознанием того, что с советской стороны весь этот роман вроде бы и не совсем «аморалка»: тридцатичетырехлетний Супрун не был женат. В принципе, можно было предположить и такое: а вдруг Степа влюбился в мадам Чан-Кай-Ши и собирается на ней жениться?

Но чем больше проходило времени, тем с большей развальцой направлялся Степа в сторону черного лимузина: или мадам ему надоела, или угнетала мысль о том, что руководящий товарищ с усами, очень даже просто могущий оторвать голову, послал Степу в Китай не для проверки собственного «ружья», а для испытания в боевой обстановке пушечного истребителя И-16. И Степу потянуло на боевые подвиги. Видимо, предполагая, что если кто-нибудь «стукнет» в Москве где надо о том, какие испытания он проводил в Китае, то ему несдобровать, Степа рвался в бой с японскими истребителями. Бомбардировщиков, которых он не очень-то беспокоил, ему уже не хватало. А истребители были только на юге Китая, в районе Кантона. И Степа принялся внедрять в умы руководства мысль о нашем рейде на юг.

Поначалу Чан-Кай-Ши эту идею категорически забраковал. Ему, да и всем жителям Чунцина уже понравилось, что по команде «Тимбо» в воздух поднимаются до восьмидесяти истребителей и, худо ли бедно, отгоняют

японцев. Конечно, столько машин можно было держать при крайнем напряжении сил всех советских и китайских эскадрилий, но бывало и так, что вместе с иностранными наемниками, которые базировались на неизвестном нам аэродроме, в небе Чунцина становилось буквально тесно от барражировавших истребителей. Но Степа упорно гнул свою линию, и многие стали с ним соглашаться, а здесь еще, кстати, японцы высадили в районе Кантона крупный десант с моря, захватили город и принялись продвигаться вглубь материка к городу Лучжоу. Трехсоттысячная китайская армия сначала пыталась спихнуть этот, в общем-то, относительно небольшой десант в море, а потом принялась отступать. Одной из причин поражения китайские генералы называли слабую поддержку с воздуха, где свирепствовали японские истребители.

Но до нашего отлета на юг, в эскадрилье произошло ЧП. Саша Кондратюк, один из наших пилотов, был среднего роста, худощавым, с выпуклыми серыми глазами, торчащими вперед зубами, очень хозяйственным и упрямым украинцем. Он не спешил тратить получаемые доллары, а поскольку никакой сберкассы поблизости не было, носил плотную пачечку в заднем кармане брюк. Вот оттуда и экспроприировал их у него одесский еврей — механик самолета Агранович. Воровство в армии — препротивная вещь. Люди живут все вместе и общее имущество у всех на глазах или, во всяком случае, в пределах досягаемости. Казарменные воры обычно встают ночью и шарят по сложенной на ночь одежде. Не наговариваю ли я на Аграновича? После возвращения в Васильков, он сам по пьянке похвастался, насколько он был в Китае ловок и удачлив в воровстве. А на место плотной пачки долларов, которая очень радовала Сашу Кондратюка (он постоянно похлопывал себя по заду, убеждаясь, на месте ли валюта, и его лицо озаряла счастливая улыбка) Агранович подложил пачку аккуратно, по размеру долларов, нарезанной туалетной бумаги. Саша похлопывал себя по заду и продолжал радоваться. Весь этот праздник жизни продолжался до того времени, когда я, решив приобрести швейцарские часы фирмы «Лонжин», как раз был непогожий денек, и никто не летал, отправился в Чунцин. Саша Кондратюк был тугодумом и предпочитал присоединяться к решениям, которые принимали другие, и потому тоже вдруг, решил обзавестись швейцарскими часами.

В часовой лавке фирмы «Хендели» (замечу, что универсальные магазины в Китае были не приняты, да и Чунцин был еще совсем недавно провинциальным городом, имевшим до войны всего 300 тысяч жителей, а с вынужденным переездом правительства, спасавшегося от японцев, население города увеличилось сразу на миллион), я выбрал себе небольшие часы в форме кирпичика, поблескивающие никелем, очень аккуратные на вид. Саша тоже загорелся и решился, наконец-то, на покупку. Его лицо, как у всякого человека, обладателя крупных денежных сумм, было исполнено важности, и по нему бродила гордая улыбка. Именно с таким выражением лица Саша водрузил на стеклянную поверхность витрины пачку аккуратно, надо отдать должное Аграновичу, порезанной туалетной бумаги.

Нужно иметь перо Гоголя, чтобы изобразить гамму выражений, промелькнувших на Сашином лице при зрелище проделки нашего эскадрильного Воланда — именно в это время Михаил Булгаков в Москве дописывал последние страницы своего так и не оконченного знаменитого романа «Мастер и Маргарита». «Где доллары!!!», — не своим голосом завопил Саша. И без того большие и выпуклые глаза его выкатились, нижняя губа отвисла, обнаружив всю «красоту» росших вкривь и вкось, а больше вперед, зубов. Китайцы сочувственно цокали языками. С большим трудом я увел потрясенного Сашу, не желавшего сдвигаться с места. Китайцы сдержали улыбки при виде пачки «долларов».

Признаться, первой мыслью было: украли слуги-китайцы, убиравшие комнаты. Но когда я сказал об этом нашему начальнику клуба, то он категорически отрицал воровство со стороны своих соотечественников: «Мои китайцы этого не могли сделать». Через несколько минут он построил весь китайский обслуживающий персонал, а его оказалось, к моему удивлению, человек сорок, во главе с поваром, во дворе, в одну шеренгу. Начальник проинформировал собравшихся о происшествии, а потом принялся подходить по очереди к каждому из китайцев и прикладывать ухо к области сердца. Как всегда китайцы действовали простыми, но прошедшими апробирование на протяжении тысячелетий, методами. У всех китайцев сердца бились в обычном ритме, а значит, вора среди них не было — к такому выводу пришел начальник клуба. Однако, этот вывод, конечно, не мог утешить Сашу Кондратюка: он продолжал убиваться и требовать отыскать его пятьсот долларов. У Саши упало настроение, он стал подозревать всех ребят в эскадрилье, возникли серьезные опасения по поводу его боеспособности после потери, как он говорил «боевых долларов». Саша был паренек приблатненный, но очень не любил, когда с ним поступали по блатному. Летал он хорошо и в бою вел себя честно, а в таком состоянии мог наделать беды и себе и другим.