Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Панов Дмитрий Пантелеевич

Немного расскажу о своих семейных делах. 10 апреля 1941 года в нашей семье родился сын Шурик: черноволосый, черноглазый мальчик, пошедший в жену и бабушку Феклу. Конечно, я очень радовался этому. Должен сказать, что Вера была настолько ярко выраженной брюнеткой, что в Ахтарях, когда в 20-е годы определяли национальный состав населения, и почти все назвались русскими, ее по ошибке записали гречанкой. Помогать нянчить внука из Ахтарей приехала теща — Антонина Петровна. Перед войной мы зажили неплохо и материально: у меня выросло жалованье, двухкомнатная коммунальная квартира по тем временам была роскошью, я привез из Китая много красивых и редких вещей. Вера за время моего отсутствия, полностью получая мое жалованье, отложила десять тысяч рублей. Для сравнения: прекрасное подворье моего дядьки Григория Сафьяна было продано за три с половиной тысячи. Так что мы стали довольно состоятельными людьми. Рубль в то время имел значительный вес. Надо сказать, что при всех зверствах сталинская команда крепко усвоила, что товаров должно быть больше, чем денег, и эмиссию, наркотик

для народа, в таких масштабах, как сейчас, не допускала. В стране налаживалось продовольственное снабжение — несколько урожайных лет подряд позволили создать некоторые запасы, которые составляли шесть процентов валового продукта.

Должен отметить, что перед самой войной, по рассказам моей жены, произошел странный случай. Вера купила стеклянную вазочку. И вдруг она, сама собой, по непонятной причине, развалилась на мелкие части. Конечно, это могло быть следствием не снятого стеклодувами внутреннего напряжения в стекле, но теща сразу сказала, что это знак к большим несчастьям. Так и получилось.

19 июня 1941 года командир нашей третьей эскадрильи старший лейтенант Вася Шишкин уехал в командировку в Черновцы за самолетом «ЛАГ-3», который передавался в нашу эскадрилью для обучения на новую технику. Это был длинный самолет с мотором водяного охлаждения, вооруженный двадцатитрехмиллиметровой пушкой — «Швак» и крупнокалиберным пулеметом, стрелявшим через винт. Случалось, что при стрельбе из такого пулемета пули простреливали лопасти пропеллера. Для этого было достаточно, чтобы порох в патроне был на одну сотую процента более влажным, чем требовалось, и вспыхивал с микроскопическим опозданием. «ЛАГ-3» имел скорость до 450 километров в час. Гораздо более современная машина, чем наши, И-153. На «ЛАГах» уже можно было преследовать немецкие бомбардировщики. Его пулемет стрелял в три раза дальше, чем наш ПВ-1, да и пушка есть пушка. Тем более жаль, что эти машины немцы сожгли на земле на приграничных аэродромах в первые же часы войны, а прикрывать Киев нам пришлось, воюя на старье. Добавлю, что наши идиоты, усердно выполняя указания из Москвы, поставили на тесных приграничных аэродромах новую технику, буквально крыло в крыло, сделав ее идеальной мишенью.

Итак, Вася Шишкин улетел в Черновцы, а я остался за командира эскадрильи. Как известно, 21 июня 1941 года была суббота. Летчики и техники нашей эскадрильи, базировавшейся на полевом аэродроме Вильшанка, стали готовиться к отъезду на побывку к семьям в Васильков, куда мы ездили поэскадрильно. Наступила очередь нашей, третьей эскадрильи.

Должен сказать, что нервное напряжение достигло предела. В воздухе явно пахло грозой. Да и поведение командования на нее указывало, чего стоила только стрельба для проверки боевых пулеметов по колхозным полям, где были люди. В штабе без конца позванивал телефон, нарочные привозили запечатанные конверты. И когда я явился за разрешением на выезд в Васильков к командиру 43-го истребительного авиационного полка полковнику Шипитову, то он категорически отказал: «Сегодня никто к семьям не поедет». Я вышел из палатки командира и объявил об этом решении личному составу эскадрильи. Сначала поднялся шум, и раздавались жалобы: «Все эскадрильи ездят, а нам почему нельзя!» Летчики с ворчанием разошлись по своим палаткам. Обсуждение этого неприятного запрета активно продолжалось и в палатках, что, конечно, давило на психику командира, которому эти разговоры были прекрасно слышны. Командир полка принялся активно переговариваться по телефону с командиром дивизии полковником Зеленцовым. Потом он вызвал меня и разрешил нашей эскадрилье выехать в Васильков — за 18 километров. Наша эскадрилья погрузилась на две трехтонки со скамеечками и мы покатили в Васильков. Была исключительно хорошая погода. Недавние дожди освежили воздух — на небе ни облачка. Поля покрылись золотистыми колосьями пшеницы, созревал великолепный урожай. Казалось, мы ехали по райским местам.

Окна нашей спальни выходили на восток. Часа в четыре ночи я проснулся и долго смотрел на рассвет, поднимавшийся над землей, который дробился на земле в миллиардах капель утренней росы, покрывающей роскошную зелень. Едва снова лег, как землю и воздух сотрясли три длинных протяжных гула-стона, от которых почва закачалась. Все в военном городке проснулись. Вера испуганно спросила меня: «Что это, война!» Я ответил, что, возможно, взорвалось что-нибудь в Киеве. Но сам был почти уверен, что это гул бомбардировки, знакомой мне по Китаю. Именно так опустошает свои бомбовые отсеки девятка бомбардировщиков. В нашу дверь уже стучала жена замполита полка Щербакова и возбужденно говорила: «Звонили из лагеря, нужно срочно выезжать, началась война». Впопыхах одевшись, я стал вызывать машину, но мне ответили, что она уже выехала. Из ДОСов выскакивали, на ходу одеваясь, летчики и техники и сразу же прыгали в кузов. Водитель дал полный газ и мы понеслись на нашей трехтонке, которая отчаянно завывала двигателем, на аэродром Вильшанка. На этот раз мы уже не замечали красот окружающего пейзажа, у каждого внутри возник холодный ком. С этого момента судьба каждого становилась игрушкой в водовороте грозных событий.

На аэродроме Шипитов встретил нас резким выговором по поводу того, что, мол, говорил он вчера, а мы не послушали и болтались где-то, в то время, как три эскадрильи полка уже над Киевом. Все делалось быстро. Мы заправили ленты в пулеметы и запустили двигатели. Через несколько минут наши «этажерки» уже отчаянно завывали, готовые к взлету. Я доложил Шипитову о готовности эскадрильи. Он связался по телефону

с дивизией, штаб которой находился тогда в помещении нынешнего KB И РТУ, что по Воздухофлотскому шоссе, но уже во второй половине дня перебрался, как и было запланировано на случай начала войны, в подвалы дома военной гостиницы по улице Полупанова, 15, что недалеко от Золотых Ворот. А наблюдательный пункт дивизии разместился на плоской крыше гостиницы «Киев», что неподалеку, на улице Короленко, откуда весь город, как на ладони. Мне приходилось бывать на крыше этого, тогда самого высокого в Киеве здания, разместившегося неподалеку от днепровских круч, которые прикрывают город от ветров с востока. Командный пункт был примитивным: телефоны, радиостанция и работа на глазок. Все это добро прикрывала маскировочная сетка. Так вот, из дивизии нам было приказано вылететь навстречу противнику, стремящемуся к Киеву.

Одиннадцать наших «этажерок» уже через несколько минут были над столицей Украины. Красавец-город раскинулся перед нами в лучах утреннего солнца. Не знаю человека, которого не волновала бы панорама Киева. А тогда Днепр украшал еще и великолепный Цепной мост, находившийся в районе нынешнего моста «Метро». Это величественное сооружение, построенное по заказу киевского купечества англичанами за 90 миллионов золотых рублей, удивительно вписалось в днепровский пейзаж, увенчанный куполами Печерской Лавры. По этому мосту в два ряда двигался транспорт, а посередине бегали трамваи: в Бровары и обратно. Насколько мост вписался в киевский пейзаж, настолько его сейчас изуродовали дикие памятники эпохи окончания коммунистического режима: уродливая баба и дурацкая арка, под которыми исчезли дивные киевские места, столетиями украшавшие город.

Но тогда, ранним утром, 22 июня 1941 года, я убедился, что сбылись мои самые дурные предчувствия. Несколько девяток германских бомбардировщиков совершенно беспрепятственно преодолели почти полтысячи километров от нашей западной границы до Киева, миновав несколько кругов системы ПВО абсолютно не замеченными, и спокойно вывалили свой бомбовый груз на спящий город. С воздуха было видно три крупных очага пожаров. Дымно горел литейный цех завода «Большевик», который изготавливал заготовки для боеприпасов и работал в три смены без выходных. Немцы ударили тонными бомбами, вдребезги разнеся цех, в котором погибла почти вся ночная смена. Дымился вокзал, по путям которого, заставленным пассажирскими и грузовыми поездами, был нанесен бомбовый удар. Хорошо были видны горящие и сброшенные с путей вагоны, глубокие воронки, скрученные в бараний рог рельсы. Пылал ангар № 4 военного аэродрома в Жулянах. Здесь хорошо поработали с земли немецкие шпионы — наблюдатели. Из восьми аэродромных ангаров только в этом находились восемь истребителей и закатили их туда недавно. Там был истребитель нашего командира дивизии полковника Зеленцова, его заместителя и самолеты связи. Так точно определить цель можно было только при наводке с земли. Но у наших доблестных чекистов гораздо лучше получалось хватать по ночам в квартирах своих, ничего не подозревающих сограждан, чем бороться с вражеской агентурой.

Противника над Киевом мы уже не застали. Нам встретились только девятки наших истребителей 43-го истребительно-авиационного полка, вылетевшие раньше нас, которые возвращались на аэродром. Они возвращались не в полном составе. Во второй эскадрилье под командованием капитана Панкова не доставало младшего лейтенанта Кучерова, адъютанта эскадрильи, фактически выполнявшего обязанности начальника штаба, в его подчинении был один писарь. Кучеров был высоким, красивым, сероглазым парнем, шатеном, лет двадцати трех. Он недавно женился, привез жену из Харькова. Смелый парень, он вклинился в строй девятки немецких бомбардировщиков и таки умудрился поджечь «Ю-88», который рухнул в районе Радомышля, в пятидесяти километрах западнее Киева. Самолет самого Кучерова буквально разнесли в клочья из крупнокалиберных пулеметов стрелки немецких бомбардировщиков. «И-16» Кучерова упал неподалеку от сбитого бомбардировщика. Это была первая боевая потеря в нашем полку.

В средней школе села Радомысль, в музее Боевой Славы до сих пор хранятся документы Кучерова. Школьники передают их из поколения в поколение и наотрез отказываются сдать эти святые реликвии кому бы то ни было. Очень правильно делают. Но печальна судьба многих нынешних музеев на общественных началах при школах, техникумах, ПТУ и воинских частях, где пропадают порой бесценные реликвии.

Сорок минут мы пробыли над Киевом, так и не встретив противника. Нас сменил второй полк, поднявшийся с аэродрома в Гоголеве. Этим полком командовал уже упоминавшийся мною полковник Александр Иванович Грисенко. Этот полк был точной копией нашего: три эскадрильи летали на «И-16», а одна на «Чайках».

После посадки мы вылезли из кабин, потрясенные впечатлениями этого утра. Но если бы меня спросили, какое из этих впечатлений было самым тяжелым, то я бы сказал, что это не было зрелище горящего Киева. Самым тяжелым было, когда утром мы мчались на трехтонке из Василькова до Вильшанки, и вдруг кто-то из летчиков, бывших в кузове, закричал: «Смотрите, смотрите!» Я приказал шоферу остановиться и посмотрел назад и вверх — в сторону Киева. В свете сияющего утра, на фоне голубого неба, построившись в правильном порядке, на высоте примерно тысячу метров проходили курсом на запад три девятки немецких бомбардировщиков, сбросившие бомбы на Киев. Они шли обратно по маршруту, который с этого дня стал традиционным: проходили между Киевом и Васильковым, над селом Вита Поштова, затем разворачивались над Трипольем и вдоль Днепра шли в столицу для бомбардировки мостов, железнодорожных станций и других важных объектов.