Русские поэты 20 века. Люди и судьбы
Шрифт:
…Соборы вечные Софии и Петра,
Амбары воздуха и света,
Зернохранилища вселенского добра
И риги Нового Завета.
1921
Бессмысленно, по убеждению Мандельштама, говорить о стихах прозой: получаются лишь формальные изыски. Природный талант – исток настоящих стихов – пересказу не поддается. Любые конструкции – условны и субъективно затрагивают только какую-то одну сторону творчества поэта, его стихов и жизни.
С предельной внятностью Мандельштам сформулировал этот свой постулат в «Разговоре о Данте»:
«Поэтическая речь, или мысль,
Поэтический голос самого Мандельштама неповторим – как и его личность. Он противостоит любой посторонней мощи – неважно государства или какой-то поэтической традиции, считая себя до конца дней акмеистом. Изоляция… Печатать его стихи, по сути, запрещено уже года с 1923-го.
Первая половина 1920-х годов (1921-1925) – третий период его творчества. Попытки поэта понять «нуворишей» (новую власть»), объяснить им, что он «отрешился от старого мира» и органически чужд ему, – провалились. Вся монолитная махина государства и спрессованного, обезличенного им общества обратилась против него. Для власти он остается несомненным изгоем (как и все акмеисты – в отличие от большинства футуристов). Возможности печататься урезаны для него до предела.
Но внутренне он оставался свободным, а голос его стихов обретался в противостоянии. Хотя он, действительно, растерялся в сумятице 20-х годов. Идти одному против всех и против своего времени не так-то просто.
Последний и итоговый прижизненный сборник Мандельштама – «Стихотворения» (М.-Л.: ГИЗ, 1928. – 196 с. – 2.000 экз.) – состоял из трех разделов: «Камень», «Tristia» и «1921-1925».
Противостояние поэта «веку-волкодаву» – это сильнейшее напряжение между прозрачностью смысла и «темнотами» иррациональности. Вселенская космическая мощь проникает в его стихи:
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?..
1922
Невероятны по своей космогонии его «Грифельная ода» (1923 год) и стих «1 января 1924». Интонация обреченности уже никогда не покинет Мандельштама:
Холодок щекочет темя,
И нельзя признаться вдруг, -
И меня срезает время,
Как скосило твой каблук…
1922
Поразительны реминисценции и глубина сопереживания в стихотворении «Умывался ночью на дворе…» (1921 год) – отклике на известие о расстреле Н.Гумилева – ближайшего друга:
…Тает в бочке, словно соль, звезда,
И вода студеная чернее.
Чище смерть, соленее беда,
И земля правдивей и страшнее.
Изнутри стихов Мандельштама напрямую в душу читателя проникает поток подсознательных чувств, ощущений, неясных мыслей – который, в сущности, и есть настоящая поэзия.
С классицизмом поэт уже распрощался. Его работа над стихом становится все иррациональнее. Он подчиняется велению
Поэт проникает мыслью на невероятные глубины духа и культуры, но не теряет нить ее, возвращаясь на поверхность реального мировосприятия. Такое не было по силам ни одному стихотворцу той эпохи.
Мандельштам вырос в 1920-е годы в одного из лучших поэтов России, но об этом знала лишь узкая кучка знатоков-эрудитов, близких литераторов и просто интеллектуалов. Широкая масса читателей считала его хорошим, но «несколько устаревшим поэтом, немного хуже Багрицкого».
И после нескольких стихов 1925 года, обращенных к Ольге Ваксель (самая замечательная временная «влюбленность»), для Мандельштама наступает долгий (до 1930 года включительно) период полной «поэтической немоты»: стихи «ушли» и не возвращались – состояние страшное и мучительное… То же произошло с Ахматовой и Пастернаком.
Для поэта пришло время прозы: «Шум времени» (1923 год), «Египетская марка» (1927), «О поэзии» (1928), «Четвертая проза» (1930), «Путешествие в Армению» (1931-1932), «Разговор о Данте» (1933). Мандельштамовская проза, сотворенная в течение 1920-х – первой половины 1930-х годов, беспрецедентна по глубине мысли и, несомненно, превосходит все те прозаические тексты, что создавались в ту же эпоху другими великими поэтами (Б.Пастернаком, А.Ахматовой, М.Цветаевой).
В «Шуме времени» подведены итоги символистского прошлого нашей литературы. «Разговор с Данте» – программное поэтологическое эссе, которое обсуждалось автором с А.Белым в Коктебеле (май 1933 года). Мандельштам предстает здесь как филологический писатель, а историзм его – тоже филологичен (М.Ямпольский).
Но время тотального распада, атомизации истории (когда она «не выпекается») приводит к распаду фабулы романа. Такова «Египетская марка», где экзотический антураж – аллегория «остановки времени». (8)
Мандельштамовские прорывы в неведомое просто пугают воплощением, казалось бы, невозможного:
«Поэтическая материя не имеет голоса. Она не пишет красками и не изъясняется словами. Она не имеет формы точно так же, как лишена содержания, по той простой причине, что она существует лишь в исполнении. Готовая вещь есть не что иное, как каллиграфический продукт, неизбежно остающийся в результате исполнительского порыва». (9) О.М. как-то признавался о своем творчестве: «Я мыслю опущенными звеньями».
Нельзя не заметить кровной связи прозы Мандельштама с прозаическими сочинениями Б.Пастернака: особенно «Шума времени» первого (1923 год) – с «Охранной грамотой» второго (1930). Показательны и дружеские встречи двух поэтов в 1920-е годы – с обязательным чтением-обсуждением стихов. Еще более часто такие встречи-взаимоотчеты происходили с А.Ахматовой – гораздо более близкой Мандельштаму по духу. Дружба с Ахматовой – яркая страница всей жизни О.М.
В обстановке «издательского карантина» поэт пытался заработать на жизнь, в основном, переводами: 19 книг за шесть лет, не считая редактуры. Ему принадлежат переложения из французской (средневековый эпос, Расин, Барбье), итальянской (сонеты Петрарки), английской (В.Скотт), немецкой (Лилиекрон, Бартель), грузинской (Важа Пшавела) литератур. Хотя «танслейтерства» он не любил (по воспоминаниям А.Ахматовой, считал, что «в переводах утекает творческая энергия»), но придавал этой работе огромное культурное значение. (10)