Русские снега
Шрифт:
— Он не светлейший князь, а просто князь, — сказала Маруся. — Это он сам так объяснил.
— Ишь ты, а я и не знал. Я думал, они все «светлости».
Надо было непременно пойти и повидать его. К тому же выяснить, что именно курит его вестовой, не самосадик ли в самокрутках, а то ведь телятник подожгут, всех телят переведут, потом и спрашивать не с кого будет. Пусть эти вояки предъявят документы… пусть они докажут как-то, что их пребывание на этом свете имеет признаки материальности…
3.
Возле крыльца Шурыгиных
Ваня подошёл к нему, желая удостовериться, что это не призрак, не видение — была такая мысль — хотя ясно слышался и звон удил, и хруп снега под переступавшими копытами, и шорох сена, когда конь опускал морду к охапке. Положил ладонь на его шею и ощутил атласную теплую кожу: это Калистрат… конечно, это он!
Конь сделал движение, отстраняясь от него, словно говоря: не слишком ли ты фамильярен со мной, парень?
— Калистрат, Калистрат, — говорил Ваня, улыбаясь и чувствуя, как растёт в груди благодарное чувство за то, что он есть на свете, этот конь.
— Идут! — сказала Маруся почти испуганно.
От огорода к избе гуляющим шагом шла Веруня в цветастой шали с кистями поверх старенького ватника и в новеньких сапожках, она смеялась, оборачиваясь назад. Ах, как она была хороша в эту минуту! Глаза сияли, щёки румяны и с ямочками, мелодичнейший голос… Следом за нею шагал высокий стройный офицер в расстегнутой шинели; на плечах его, почти закрывая погон, и на серой папахе с кокардой напорошено было снегу — он пригибал голову, но всё-таки задевал за снежные своды кем-то уже прорытого хода. Над обшлагом его левого рукава виднелись две нашивки из золотого галуна, одна над другой и над ними чёрная ленточка, чуть пошире галунов. Из распахнутой шинели сияли золотые пуговицы кителя.
— Нет-нет, — говорила Веруня, качая головой в цветастой шали, — вы меня не убедили. Всё не так просто, уверяю вас. Не вижу логики в ваших рассуждениях.
«Батюшки! Что за выражения! — так и ахнул Ваня. — Тон каков, тон! Великосветское общество… галантерейное обращение… Кино!»
А те остановились у угла дома, не обращая ни на кого внимания.
— Это несовместимо, как свист санных полозьев и щебет ласточки, но так, так! — горячо убеждал её офицер. — Такова жизнь, Вера Павловна. Именно такова.
— Насчёт ласточек — это вы у Тютчева взяли. Я помню, у него где-то о странности сочетания этих звуков… «Впросонках слышу я и не могу / Вообразить такое сочетанье… скрип полозьев на снегу / И ласточки весенней щебетанье».
Ваня ушам своим не поверил: да Веруня ли это?! Откуда такие познания о Тютчеве? Никто и не слыхивал, чтоб она читала когда-то стихи.
— Ах, умница! — покачал головой офицер. — Всё понимает с полуслова.
А о чём,
— «Не рассуждай, не хлопочи,/ Безумство ищет, глупость судит…»
Это читала Веруня. А офицер подхватил:
— «Дневные раны сном лечи, / А завтра будет то, что будет».
Маруся сзади подтолкнула сына: не подслушивай, мол. Ваня нехотя взошёл на крыльцо. С непонятной ревностью подумал: гуляет, вишь, Веруня с кавалером, позабыв обо всём, ни до чего ей дела нет. Она же поймала его взгляд, в котором, должно быть, ясно видна была укоризна, и сказала, дёрнув плечом:
— Да, гуляю. А ты мне свёкор, что ли? — Офицер не оглянулся. — Бессовестный, — укорила Маруся сзади, и Ваня получил ещё один толчок в спину.
— А что я такого сделал? — добродушно огрызнулся он уже в сенях. — Я только подумал… нелицеприятно. Думам не прикажешь.
4.
В избу вошли — первое, что бросилось в глаза: на столе в хрустальной вазе — тюльпаны, яркие, большие. Такая ваза была у Веруни, но вот цветы… откуда? Понятно, что принёс их этот самый белогвардеец, но где он их взял! Можно поручиться, что в округе радиусом километров этак двести нет ни одного и захудалого цветка, а уж тем более таких пышных тюльпанов.
Огонёк керосиновой лампы и алые лепестки отражались в гранях хрусталя, и оттого ваза эта светилась сама, бросая блики на бедную обстановку избы.
Ребятишки Шурыгины возились у самовара в кухонном чулане возле печи. Самовар возмущенно шумел, в дырявом колене его трубы мелькал огонь. При виде вошедших братья-ухарцы от самовара отмежевались: это-де не наших рук дело, мы здесь, а он там, за углом печи.
— Бог помощь, мужики! — бодро сказал Ваня. — Как живёте-можете, чем занимаетесь? Докладывайте.
Но у «мужиков» докладывать охоты не было, они молчали. Маруся, как зачарованная, не отрывала взгляда от букета. Возле вазы на столе валялись фантики от съеденных конфет, а на пустой обертке шоколадной плитки улыбалась круглолицая женщина с ямочками на щеках, очень похожая на Веруню, и было написано: «Шоколадъ Миньонъ».
— Сергей Аркадьич обещал ещё принести, — горделиво похвастал Илюша, поймав взгляд Маруси.
Алешка что-то вынул из кармана и тайком разглядывал на ладони: уж не патрон ли опять?
— Что это у тебя? Дай-ка посмотреть, — сказал ему Ваня.
Оказалось, значок из оксидированного металла: орёл с крыльями, распахнутыми горизонтально; по орлу красная эмалевая лента с надписью «Армия освобождения России».
— Что, тоже подарок? Или… сам взял?
Алешка не успел ответить: в кухне вдруг раздался громкий выстрел; все вздрогнули. На залавке одновременно с выстрелом разлетелась на части пустая кринка, несколько черепков упали на пол. В чреве самовара зашипело, из него повалил белый пар, и струйка кипятка потекла не из краника, а сбоку, из образовавшейся вдруг дырочки с рваными краями.