Русские старожилы Сибири: Социальные и символические аспекты самосознания
Шрифт:
Моя тетя Мария согрешила – в девушках родила. Это было страшное дело. Дедушка Митрофан строгий был, они были набожные люди, ей, конечно, доставалось. Они быстренько маленького Геру взяли себе, усыновили, он до старости носил их фамилию и отчество по деду. И он уже мать не знал. Об этом никто никогда ему не говорил. Знали, но не говорили. Потом она вышла замуж за С., белоруса. Дед с бабкой переехали с ее ребенком в Колымское. Специально переехали. А она осталась в Нижнеколымске. А сын свою мать не знал, он дедушку и бабушку звал «папа» и «мама». А ее звал «тетя», и она ему не сказала. <…> Это всё вообще очень сильно блюли. И чтобы до замужества забеременеть – это было очень позорно. Было очень строго. Порой даже из дома выгоняли. А выгнать-то выгонят, но потом – куда денешься? – обратно пустят (ж 37 ЧР).
На вопрос о том, много ли было в Маркове внебрачных детей, информантка, родившаяся в Ерополе и всю жизнь прожившая в Маркове, отвечает: В Ерополе почти не было. Это не было принято, это был позор. В Чуванском, Ламутском – редкие случаи, очень редкие. А в Марково были, потому что Марково – большое
Для этой женщины существует две отчетливых модели. Первая – идеальная, подразумевающая строгое ограничение добрачных связей, которую она размещает в своем родном поселке Ерополе, ныне не существующем, а также в двух селах – Чуванском и Ламутском, которые являются для нее (особенно второе) тем местом, где сосредоточена вся «старина», все традиции. Вторая – реальная, которой она находит место в Маркове, большом селе с заметным преобладанием приезжих – тех самых приезжих, которые своим вторжением разрушают и изменяют, профанируют традиции отцов. «Здесь, как и везде, современники наделяют своих предков завидными свойствами…» (Сокольников 1912: 16).
Исследователи XIX – начала XX века в один голос отмечают, в полном противоречии с приведенным выше высказыванием информанта, сравнительную сексуальную свободу марковцев, колымчан и индигирщиков. А.В. Олсуфьев говорит, что положение анадырской девушки более свободное, но «это все-таки нельзя назвать распущенностью: помощь, которую она приносит семье своим трудом на промыслах, дает ей как бы право располагать собой». На появление незаконных детей здесь не обращают внимания, это даже не считается, как в русских деревнях, грехом, который надо покрыть (Олсуфьев 1896: 80—81). В.Г. Богораз указывает, что колымчане «отличаются большой свободой нравов, чтобы не сказать большего»: до брака и юноши, и девушки свободны в своих отношениях. «Рассказы о „российской“ ревности и о трагических столкновениях, произошедших из-за нее, колымские поречане принимают с недоверчивым изумлением и приписывают их особой российской свирепости, высказывая догадку: „российский“ национальный характер – вроде чукотского» (Богораз 1899а: 117; ср. о том же: Богораз 1899б: 117—118).
О не скрепленном никакими обрядами сожительстве у индигирщиков пишет и А.Л. Биркенгоф, работавший на Индигирке в более поздние времена: обычное право индигирщиков – незаконные дети признавались полноправными, каждому ребенку радовались; «девьих детей» среди русскоустьинцев было много, и никто не стеснялся в этом сознаться. Впрочем, добавляет он, это не было исключительной особенностью только индигирщиков: точно так же и на Колыме «безбрачное сожительство очень развито и уважается всеми одинаково, как и брачное. Поэтому жизнь девушки начинается здесь очень рано… Незамужняя девушка с двумя-тремя детьми считается лучшей невестой» (Биркенгоф 1972: 74, со ссылкой на материалы Г.Я. Седова, работавшего на Колыме в 1909 году). То же подтверждает и А.Г. Чикачев (1990: 111); в другом месте он приводит любопытный факт, согласующийся с приведенной выше цитатой из информантки-марковчанки: легкость нравов всегда приписывается не себе, а соседям. Индигирщиков «удивляла свобода нравов и легкая доступность колымских женщин. Об этом частушка:У меня была папаха,
Из кольца в кольцо вилась,
А походская девчонка
Три версты за мной гналась.
Впрочем, свои впечатления о колымских нравах индигирщики завершали философски: „Ну, что поделаешь, они (колымчане. – Авт .) говорят, что у них вода такая“…» (Чикачев 1993: 38).
Вода ли виновата или что другое, но автостереотип современных старожилов значительно расходится со свидетельствами «внешних» очевидцев: идеал «нашей культуры» предполагает сохранение веры отцов, строгость в поведении (в отличие от коренного населения), а все очевидные факты, опровергающие эту идеальную модель, приписываются не своей группе, а соседним.
Религиозность
Представления старожилов об особенностях своей религиозности – интересный пример символического культурного маркера, поскольку эти представления, с одной стороны, поддерживаются как самими старожилами (изнутри), так и их соседями (извне), а с другой – в значительной части являются именно декларированными представлениями о символических ценностях. Смешение различных верований и обрядов, которое отмечали еще авторы XIX века, достигает иногда такой степени, что трудно говорить о разделении по признаку верований жителей Колымы, Индигирки и Анадыря на этнические группы, сколько-нибудь совпадающие с официальным разделением по национальностям. Эвены, русские, чуванцы, чукчи, якуты могут утверждать, что тот или иной обряд является «их исконным», и при этом либо признавать, либо отрицать, что соседние народы также соблюдают эти обряды.
Старожилы, например, утверждают, что они православные, что эту веру они сохранили от предков вопреки «дикому» окружению и несмотря на прямое давление со стороны советских властей в XX веке:Мы все крещеные. В домашних условиях. Они икону клали в воду, в тазик. И туда младенца, голенького туда в таз окунали. Крестный, крестная были. Не обязательно родственники. И крестил кто-то из старших, тоже родственников… Бабушка обязательно
А у нас в Ерополе… ведь все крещеные, у моей бабушки все было для похорон приготовлено. И у каждого ламута тоже есть иконка: они ведь тоже все крещеные. Наши все верили в Христа, но соблюдали и местные обряды и правила… Была церковь дальше Еропола, примерно на равном расстоянии от всех населенных пунктов, чтобы равно было ехать. А вокруг этой церкви стояли дома для приезжих, чтобы могли переночевать, если устали. Там обязательно еду оставляли. Когда церковь разрушили, в Ерополе все продолжали верить. Я уже взрослая была, у моей мамы… она обязательно молилась каждый день. Она все почитала, все признавала. И иконы были. Крестик был у нее, когда хоронили, искали крестик, не могли найти. Потом нашли, завернутый в одежду, которую она приготовила к похоронам (ж 54 МК).
То же повторяют о старожилах и их соседи, подтверждая их особую веру и подчеркивая, что и их тоже пытались крестить, но что тем не менее они во многом сохранили свою религию:Ну, конечно, у каждого народа свои обычаи. Русские… вот церковь у русских самое главное. А якуты-то постепенно к церкви приспосабливались. Как-то их привлекали. Не привлекали, а заставляли – что-то было. У них же другая вера все… Шаманство… Всякое верили такое (м 19 ЯК). Г: Русскоустьинцы были православные, верующие, а у эвенов это все так же было? Они молились? Инф: Молились. Молились те, которые были крещеные. А те, которые не были, у них остается языческая вера. Вот земля – бог, вот это окружение, окружающая среда для тебя – это бог. Даже может быть богом и тальник, и мох, и камень, и вода… Я вот скажу, что эвены большинство верили в своего бога (м?? ЧК).
При этом многие постоянно подчеркивают, что чукчи другие: они так и остались «при своей вере», не приняли христианство:
Г: А чукчи – они похожи на эвенов или это все-таки другой народ? Инф: Язык совсем другой. Разница большая. Это сейчас переодень чукчу и не будешь знать – он якут или кто. Смешается, не поймешь. А тогда чистые чукчи были. Язык у них совершенно другой, вера совсем другая. И сейчас эту веру держим мы. Г: А вера чем отличается? Инф: Они некрещеные. Г: А эвены крещеные? Инф: Да. Христианская вера же у них была. Доходила до них. А эти же далеко были, чукчи-то. Г: А они во что верили? У них какая вера была? Инф: Природная. Как-то так получилось – большинство чукчи. Во всё такое верят (ж 31 ЧР).
Современные верования старожилов представляют собой смесь христианства с местными нехристианскими культами; люди, живущие в Маркове, например, умеют при случае и пошаманить, но это воспринимается отчасти иронически, не совсем всерьез; кроме того, это – недавнее приобретение: у «прежних» людей, у их предков, бабушек и дедушек, православная вера была чистая, и они не принимали шаманства:
В: (вопрос о шаманах). Инф: Вот, например, мы где-то в поездке, ненастье, пурга или дождь. Ну, что делать? Шаманить надо. Она [Л.В.] мне: шкурку найди. Я ей дам – любой кусочек, она с бубном пошла на улицу, что-то побормочет, эту шкурку сожжет, и вечером оп! – разъяснилось… У нее нет своего бубна, и вообще у наших нет, у марковских, у чуванцев. В Ваегах мы были, там чукчи, она пошла и попросила бубен. А наши бабки этого не умели и все время подчеркивали [имитирует речь]: А ми крещеные. Ми православные все… Много она [Л.В.] не знает, только элементы. Но не мать ее научила. Та была крещеная (ж 53 МК).
При этом практически все авторы, писавшие о верованиях старожилов, отмечали, что шаманизм был у них в чести – они обращались в сложных случаях (болезни, эпидемии, голод) за помощью к якутским, эвенским, чукотским шаманам, жившим по соседству (Биркенгоф 1972: 124—125; Богораз 1899а: 120 и след.; и др.). Тем не менее православная вера остается для старожилов значимым символическим маркером; при этом действие этого маркера обращено как бы назад, в прошлое: ссылки на религиозность родителей, бабушек устанавливают особость происхождения, отсылают к той самой сохранности традиции, которая составляет важную часть старожильческого группового самосознания. Существует ли эта религиозность в действительности, как «реализуемая» культурная практика? Многие наши информанты ссылаются не на собственную веру, а на те религиозные правила и обряды, свидетелями которых они были в детстве. Их собственная вера была запрещена властями, ср.:
Г: А у вас родители верующие были? Инф: Очень даже верующие. А я помню, при советской власти религию же сократили. Полочку [с иконами] надо было занавешивать занавесочкой, чтобы, если зайдет партийный человек, ни в коем случае не видели такое. Они все равно молились [94] (ж 29 ЧР).
В каком-то смысле православная вера в результате гонений на нее лишь укрепила свой символический статус: теперь не обязательно уже соблюдать все правила и предписания, не обязательно даже ходить в церковь – несоблюдение правил оправдывается тем, что «оно запрещено было», что «нас так учили, нас отвадили от этого»; достаточно лишь декларируемой памяти об особой религиозности родителей, чтобы «присвоить» религиозность, превратить ее в средство самоидентификации. Советская власть своей антирелигиозной борьбой наглядно показала, что старожилы – другие, не такие, как приезжие советские русские, что они, старожилы, – носители традиции, против которой приезжие решительно боролись. Эту традицию современные информанты сохраняют скорее как символ, как воспоминание, поддерживаемое историями вроде следующей: