Русские старожилы Сибири: Социальные и символические аспекты самосознания
Шрифт:
А у нас не копали, а сруб делали. И обязательно крест. Хоронили на третий день, пока сошьют обувь, одежду – если внезапно умер, молодой [если не внезапно, то одежду шили заранее]. Меховую одежду. Обычную одежду красили ольхой, а покойнику – просто белую. И шьют не так, а наоборот [показывает: живым – справа налево, мертвым – слева направо]. Никак нельзя мертвым шить как живым. И узлов не делали. Потом стельки в обувь: живым клали во много слоев сухую траву, а мертвым – две-три травинки. Больше нельзя. И чижи [меховые носки] не надевали покойникам. Завязки сзади на торбазах у живых длинные, чтобы завязывать вокруг щиколотки, а у мертвых коротенькие, им нельзя завязывать. А то дорога… не дойдет в узлах и витать будет (ж 38 МК).
Мы так подробно рассказываем о похоронном обряде, который наши информанты-чукчи считают своим, потому, что очень многие его элементы входят в похоронный обряд старожилов. [95] Вот описание марковских (точнее, еропольских – информант родился в Ерополе в 1932 году)
Делали «живую могилу». Копали яму, потом ставили помост, чтобы внизу была пустота, на помост ставили гроб, чтобы не на землю. Его всё туда клали [все вещи покойника в гроб]. Говорили, всё пригодится, надо будет ему. Например, нож, но только кончик обламывали, чтобы не был острый. Иголку женщине – тоже кончик обламывали. Потом шили мешочки, маленькие [показывает: длиной с две фаланги пальца] для продуктов, там, говорили, вырастет все равно. Папиросы, табак, мешочки [с продуктами] клали. Обязательно старику клали под правую руку посох, тоже маленький [20—25 см длиной], тоже там вырастет. Если верующая, то иконку клали, чтобы там молилась за благополучие детей, которые остаются. Крест у всех ставили. Раньше же ездил батюшка, кто верил, но в основном чему верили [поклонялись] – солнцу. Язычники, или как? Только после коллективизации, в 1935 году, перестали священники ездить. Потом без священника хоронили, сами (м 32 МК).
А вот как рассказывает походчанин о том, как хоронят в Походске:
Роют могилу, она прямая, а где лóжится гроб, там это место, по высоте гроба – и как раз, как в нишу гроб ложится. Сверху доскáми закрывают… Г: Помост, что ли, делают? Инф: Наоборот, как яма. Яма прямая, могила, а там внизу еще одна яма, куда гроб кладут. Он доскáми закрывается, коврами, кто чем… Сверху уже все: посуду, что там при похоронах кладут… Туда это все, на покрышку бросается. Чем он пользовался, что в этот момент использовали – гроб делали, вот эти стружки, все… Доски строгали – это все собирается, сжигать нельзя. Все туда идет. Снасти ложат, ружье ложат. Кто как. Сетку могут положить. Г: Это уже все сверху на ковер складывают? Инф: Ага. Потом уже землю. Каждый должен кинуть. Сначала проходят все, по горсти, потом уже засыпают. Говорят [речи] до этого. До того, как положили в могилу. А потом поминки. Похоронили, засыпали, приезжают домой, и тут идет… поминки… И потом через какое-то время… Девять дней, сорок дней, год. После года ставят оградку, обелиск, все прочее. Сейчас тоже этого не придерживаются. Раньше-то раньше года не ставили. Г: А сразу что? Инф: Крестик просто. А через год поправляют могилу и ставят оградку, крест, обелиск – кто что (м 61 ПХ). Отчетливо и осознанно описывается и сам обряд похорон, и все мотивировки, объяснения именно такого обряда: идея, что границу за покойником надо «закрыть» и по возможности запутать следы, чтобы покойник не вернулся; идея, что на том свете «все наоборот»; идея возвращения души покойного во вновь рожденном ребенке, и др.:
Ну, у нас свой обычáй, мы по-своему хороним. А вот эвены по-другому хоронят. А все хоронят по-разному. Буряты, говорят, тоже по-своему, а мы по-своему. У нас свой обычáй был. Ну, скажем, на третий день похороны. Ну, что ж вот есть, кто помогает, все, все, все. Что готовить, так все могут готовить, все приносили. На гроб обычно специально ездили и искали, ну, скажем, бревна. Хорошие бревна. А потом уж, когда доски пошли, доски стали привозить. Г: А в гроб что-то дают с собой, кладут какие-то вещи? Инф: Ну, у нас такого не делают. На котором вот, скажем, лежали, эти вещи все покидают, не сожгут, а больше ничего не кидают. Не кидают если, там жгут. Прямо там сжигают. Г: А с собой в гроб какие-нибудь там вещи, ничего? Какие-нибудь тарелки, там, ложки? Инф: Не-не, ничего. У нас ломают. После похорон ломают. Уже сверху ломают. Которое стояло у него, скажем, ли, у ней ли. Это ломают. Похоронят и сразу ломают. Г: А вот для чего ломают? Это что? Инф: Как сказать… Это, ну, самый старинный обычай. Ну, наши-то говорили, что в Божьем писании было – ну, правда ли, не правда ли – что если, скажем, ты ложишь целую на этом свете, а на том свете она бывает, что ломаная. А если ложишь ломаную, одеваешь одежду и делаешь дырки – целую одежду на мертвого, говорили, одевать грех, вот… все протыкаешь… говорят, что на том свете все целое. Посуду ломаешь, говорят, она на том свете целая. Оттуда у нас вот пошло, в Божьем писании как было, оттуда оно вот началось и по сегодняшний день это идет, эта вера. Одежду одеваешь новую, естественно, всю, вот. Пуговки все выпарываешь – говорят, что грех одевать все с пуговицами… и на каждой одежде делаешь дырки. Г: А гроб сам – тоже дырку делают? Инф: Дырку делают. На стенке. И говорят, что… вот раньше… это был такой старый обычáй… вот там, любимая ли, или любимый – должен прийти он айюй. Говорят, приходит он айюй. Г: Это что такое? Инф: А тень, говорят по-старому, говорят, что тень улетает на третий день. Человек помер, тень улетела на третий день. Улетает и ищет место, где ей остаться. Если останется, это значит, что он ли, она ли должны прийти к кому-то айюй. И потом после этого они смотрят, вот с каким признаком этот человек ушел, помер (ж 35 РУ). В общем, как сказала нам одна марковская
О б р я д р и т у а л ь н о й ж е р т в ы. Вопрос об особенностях местных верований почти во всех случаях вызывает в сознании информантов одну ассоциацию – обряды жертвования, прежде всего реке и огню, а также лесу, особым местам и т. п. Так, один из наших собеседников, едва мы произнесли в разговоре с ним слово «обряд», откликнулся: «А! Речку кормить, огонь кормить?» – первая и главная ассоциация его, таким образом, лежит именно в этой плоскости. Как в случае с похоронами, для нас здесь несущественно, в какой мере эти обряды действительно распространены и соблюдаются, хотя есть основания считать, что соблюдаются они достаточно последовательно. Важно, что информанты ссылаются на эти обряды как на выраженный этнокультурный маркер, отличающий своих от чужих. Так, например, одна из наших информанток в Маркове отчетливо противопоставляет кормление реки и ритуальное выделение доли (пищи) покойнику как «свое» – кормлению огня как «чужому»:
И когда на могилки ходят, тоже ритуал, чай сыпят. В: В огонь не бросали? Инф: В огонь – это другое. Это ваежский [т. е. чукотский] обычай. Это – языческое жертвоприношение, а у нас – казачество (ж 39 АН).
В «казачество», т. е. в сохраненную традицию, следовательно, ритуальное кормление покойника входит, а ритуальное кормление огня – нет. Впрочем, другая «коренная марковчанка», постоянно подчеркивающая свое казачье происхождение, рассказала, что марковцы грешили и этим:
В: Кормили ли огонь? Инф: Иногда в костер бросали, особенно когда кто-нибудь умрет (т. е. когда в поселке есть недавно умерший. – Авт .). На речке, на рыбалке, или когда по ягоды ходили. Костер сделают… Видно, дух какой-то там, в костре (ж 33 МК).
По-видимому, в каждом таком описании присутствует некоторый аспект обряда, который отвергается как «не наш»: у информантки, чьи слова приведены выше, кормление огня – «не наше»; в следующей цитате кормить огонь можно, а вот танцевать вокруг огня – уже «не наше, чукотское»:
Всегда кормили огонь. И до сих пор мы кормим. Вот если пойдем на природу, костер разведем, обязательно идем, кормим огонь и говорим: «Дедушка-суседушка, помоги нам, чтобы жили мы хорошо, всегда были сытые, чтобы дети наши, все, внуки…»… Обычай, значит, такой у нас был: выезжаем на сендуху, там по ягоды или порыбачить, выезжают люди – обязательно кормят огонь. Что есть – хлеб, чай, табак – это обязательно в огонь кидают. Что, значит, сендушный нам поможет чем-то. Г: А вокруг костра какие-нибудь танцы были? Инф: У нас нет. Это не наше. Это чукотское, якутское (ж 23 ЧР).
Интересно, что в высказывании последней информантки почти единственный раз из всех наших интервью отчетливо сформулирована идея, что кормление огня (как и реки) – лишь средство «накормить» хозяина местности; остальные информанты не считают нужным специально это подчеркивать. При этом чукчи, живущие в селе, считают (не без оснований) этот обряд кормления огня своим. Так, на вопрос об обычаях информантка-чукчанка отвечает:
Своих обычаев придерживались и придерживаемся. Самый главный обычай – это, когда уедешь отсюда, приедешь в Походск, затоплю, в первую очередь огонь кормлю: тем, что привезла, что новое. Так же и дети за мной тоже. На новое место когда приезжаем, например, добычу первую когда сварим, обязательно огонь покормишь. А когда уже добудешь, перед тем как ехать сюда, тоже кормишь, «спасибо» говоришь, что ты нас накормил. Ну, перед тем как уйти на рыбалку, обязательно огонь кормишь, просишь: «Дай удачи». Г: А если не везет, что делают? Инф: В основном везет (ж 39 ЧР).
Интересно, что подобные обряды должны соблюдаться только при столкновении с «чужим»: потусторонним миром, духом реки, духами местности, причем обычно незнакомой местности. Одна из наших информанток, родом из Еропола, объясняла, почему ей приходится совершать определенный обряд по дороге вверх по реке, из Маркова в Еропол, тем, что она уже давно уехала из Еропола, не живет в тех местах и, таким образом, стала тем местам как бы чужая («я здесь [в Маркове] уже как бы корни пустила, у меня уже дети пошли»). Вот как она описывает произошедшее с ней:
И если я еду в гости наверх [по реке, в сторону бывшего Еропола], я должна все соблюдать… Вот в Ерополе жила Татьяна – о, она там все соблюдала. Она говорила: «Ты на повороте реки там брось [в воду какую-нибудь еду], не дай Бог, я сон видела». Мы потом там чуть не перевернулись. Этот поворот, он чуть ниже Ворожеи. С мотором что-то случилось, нужно было причалить к берегу, я соскочила, и прямо в воду, и чуть меня не унесло. Мы кое-как выкарабкались, переоделись, сидели с мужем там часа два. А потом я Татьяне рассказала, а она: «Ну, я же тебе говорила! Я сон видела…» Мы должны были сбавить скорость и бросить туда пищу. Сахар, чай. Прямо в воду. Мы потом уже на каждом повороте бросали, Саша говорит: давай, не жалей, бросай. На Ворожее тоже такие места. В: Еще какие есть приметы? Инф: Допустим, что мы собрали ягоду: там тоже нужно было что-то оставить. Чтобы не потеряться. Тоже еду хотя бы какую-нибудь (ж 54 МК).