Русские старожилы Сибири: Социальные и символические аспекты самосознания
Шрифт:
Уж мы ходили, виноградчики,
Пришли мы, пришли, добрый господину,
Виноградье красно-зеленое!
Коляда-коляда, отворяй ворота!
Виноградье красно-зеленое!
Не откроешь ворота, подавай пирога.
Виноградье красно-зеленое!
Хозяйку-то звали, стол накрывали.
Виноградье красно-зеленое!
Хозяина звали, стол столовали.
Виноградье красно-зеленое!
Мы хозяина дарили куньей шубой.
Виноградье красно-зеленое!
Мы хозяйку дарили золотым кольцом.
Виноградье красно-зеленое!
Малы детушки по дому как оладушки (колачики) в меду.
Виноградье красно-зеленое!
Сеем, веем, посеваем,
С Новым годом поздравляем.
Виноградье красно-зеленое! [97]
Однако при внимательном рассмотрении оказывается, что с музыкальной точки зрения эти «сохранившиеся с XVII века» песни представляют собой очевидную «реконструкцию традиции»: [98]
Музыкальное исполнение песен не дает никаких оснований для утверждения, что марковцы «сохранили казачий фольклор». Так, по музыкальным особенностям исполняемых в Маркове песен невозможно определить их региональную принадлежность. По-видимому, в состав хорового ансамбля входят в основном сравнительно молодые люди, и явно чувствуется диктат руководителя, воспитанного на культуре полународно-академического облагораживания хорового пения.
Соответственно вкусам подбирается репертуар: песни, как правило, общерусского распространения, «шлягеры» русского народного хора – «Ой да ты, калинушка», «Молодая, молода», «Во саду ли, в огороде» и т. д. Все эти песни разучены по партиям, поэтому не может идти никакой речи об импровизационности и народном многоголосии. Кроме того, все исполняется очень «выразительно», мягким, округлым звуком, отчего становится невозможно распознать и тембровые характеристики исполнителей. Исполнительская интерпретация сказывается также в исполнении песен практически всех жанров под балалайку.
Что касается казачьего фольклора, то если он и сохранился, то в очень незначительной степени. Так, песня «Молодая, молода» – действительно, казачья плясовая, однако она уже давно вошла в классический репертуар народных хоров. Песня «Снежки белые, пушистые» – очень широко распространенный текст (как правило, на территории средней полосы России). Марковский вариант напева – явно не казачий.
В данном ансамбле встречаются два интересных вида многоголосия: исполнение в октаву с микстовым верхним голосом (как на Севере, в Поволжье) и элементы терцовой вторы (старожилы Сибири). Однако никаких выводов на этом основании о региональном происхождении песен сделать нельзя, поскольку эти виды многоголосия могут быть объяснены творческими фантазиями руководителя.
Таким образом, если не в отношении слов, то в отношении музыкальной стороны песен перед нами явно поздняя стилизация, «изобретенная традиция» (Hobsbawm 1983), используемая как этнокультурный маркер. При этом некоторые
Язык как этнокультурный маркер
Язык, как известно, является основным (или, по крайней мере, одним из основных) этнодифференцирующим признаком. Следует отметить, однако, что существуют большие отличия в том, как используется этот маркер самими «заинтересованными лицами», с одной стороны, и официальными властями и исследователями – с другой. Принято считать, что сами люди судят о своей и чужой этнической принадлежности по языку. Вероятно, в большинстве случаев дело обстоит именно таким образом. Однако хорошо известно, что в определенных ситуациях, для того чтобы отделить себя от какой-либо группы, говорящей на том же языке, люди склонны подчеркивать реально существующие в языке отличительные черты (иногда даже создавать их искусственно, см. Головко 2001) или «выдумывать» их, т. е. утверждать, что разница между (территориальными) вариантами языка существует, при том, что с точки зрения языковой структуры это не подтверждается никакими фактами. Важно подчеркнуть, что с социолингвистической точки зрения разница между реальными и «выдуманными» языковыми отличиями оказывается несущественной: в данном случае имеет значение лишь то, что сами члены группы убеждены в том, что они говорят не так, как члены другой группы. Точно так же, если две группы ищут точки соприкосновения, пытаются обнаружить как можно больше общих черт между собой, реально существующие отличия в языковой структуре могут членами этих групп легко игнорироваться, «не замечаться». Таким образом, при конструировании этнических границ сами люди достаточно гибко обращаются даже с таким, казалось бы, «незыблемым» этническим маркером, каким является язык.
Что касается официальных властей и зачастую исследователей, то они используют язык как главный, не подлежащий сомнению этнический маркер из соображений простоты. При этом в расчет, как правило, принимается только чисто структурное сходство – все «вымышленные» (т. е. те, о которых говорят сами информанты) особые черты отвергаются как научно не доказанные, а значит, «на самом деле» не существующие. Если в лучших образцах социолингвистических исследований эти тонкости все-таки принимаются в расчет и получают адекватную трактовку, то для чиновников простейший подход к интерпретации языкового сходства/различия оказывается решающим.
На этом основывались административные решения, по крайней мере на Севере, на протяжении всего XX века: вспомним хотя бы выделение в 1920-х годах ительменов из общей массы камчадалов на том основании, что некоторая часть камчадалов говорит на языке, на котором все они говорили до прихода русских; или, напротив, объединение двух очень разных в хозяйственном и культурном отношении народов – оленных чавчувенов и оседлых нымыланов Камчатки – под именем «коряки» на том основании, что они говорят на очень близких языках. Число таких примеров легко умножить.
Сведения о языке трех старожильческих групп, которые мы здесь рассматриваем, приводятся буквально в каждой статье и книге о них как XIX, так и XX века.
Высказывания о языке русскоустьинцев практически повторяют друг друга: все авторы в один голос говорят о высокой степени сохранности русского языка в селе Русское Устье. Например: «Отличительной чертой русских на Индигирке является то, что среди них почти в полной неприкосновенности сохранился русский язык» (Скворцов 1910: 166); в другом месте тот же автор вновь отмечает «удивительную сохранность русского языка» (Скворцов 1914: 409).
Вместе с тем отмечаются и некоторые новые черты этого языка, приобретенные, как предполагается, от соседних народов. В.М. Зензинов посвятил в своей книге (1914в) целый раздел языку русскоустьинцев (с. 103—111). Он пишет, что этот язык, с одной стороны, удивительно хорошо сохранился для Якутии и не вытеснен якутским (так, на Колыме и на Яне якутский распространен гораздо больше), а с другой – имеет явные и характерные черты особого говора: «для приезжего русского разговор между собой двух индигирцев будет не весь понятен» (там же, 106). На полвека раньше И.А. Худяков (статья написана в 1868—1869 годах) писал, что язык русскоустьинцев хотя и русский, но носит следы инородческого влияния: употребление рода неустойчиво, изменилось глагольное управление ( пошел городу ), есть отклонения в фонетике по сравнению с литературной нормой ( сар вместо царь ), много заимствований (Худяков 1969: 96—97).
При этом ни у кого из авторов не вызывает сомнений, что язык этот – русский и люди, населяющие село, – русские.
Относительно жителей Нижней Колымы у всех писавших о них авторов также нет сомнений, что те говорят на русском языке, однако особенностей и отличий их говора от стандартного русского значительно больше. Один из путешественников начала 1930-х годов писал, что русскоустьинцы часто вместо звука «с» произносят «ш», вместо «ц» – «с» ( сар и цар , царь), вместо «з» – «ж» ( вжал ), но в противоположность русским низовьев Колымы они не шепелявят, они не сладкоязычны (Кротов 1934: 54) – т. е. имеется в виду, что язык русскоустьинцев ближе к литературной норме по сравнению с языком колымчан. Инородческие элементы в языке колымчан отмечал И.И. Майнов (1927: 386). На особенности говора обратил внимание еще Трифонов (1872: 162), он писал, что все коренные жители Нижнеколымска «картавят»: вместо рыба, ром, люди, ладно, тело, теленок у них выходит иба, ём, юди, ядно, чеё, чеёнок . Одновременно в работах XIX века отмечается хорошая сохранность русского языка нижнеколымчан: «…[В] то время как средневцы [жители среднего течения Колымы] объякутились и почти забыли свой язык, низовики [жители нижнего течения] не говорят на другом языке, кроме русского» (Шкловский 1892: 100). Богораз, возражая Шкловскому в отношении объякучивания жителей Среднеколымска, отмечает тот факт, что все колымчане говорят по-русски, при этом их наречие принадлежит к северно-русским говорам, хотя и имеет ряд фонетических и лексических особенностей (Богораз 1901: 4–5).
Что касается марковского говора, то он описан несколько хуже, чем индигирский или колымский, однако и о нем было еще в конце XIX века известно, что все жители Маркова и небольших поселений вокруг него «живут одной жизнью, все знают друг друга… и не знают другого языка, кроме русского» (Олсуфьев 1896: 30). Н.Л. Гондатти отмечал, кроме того, что говор Марковцев в большей степени отличается от литературной нормы, чем говор индигирцев: «марковцы произносят „ц“ вместо „ч“, „з“ вместо „ж“, „с“ вместо „ш, щ, ч“; „и“ вместо „ы“ и т. п. ( цетыре, зар, бабуска, голугинький, помот (помочь) и т. п.)» – и добавлял: «такого произношения у индигирщиков нет совершенно; их речь – обычная русская простонародная речь» (Гондатти 1897в: 160).
Для полноты картины следует упомянуть и камчадальский язык, подробно описанный в работах К.М. Браславца (1967, 1968а, 1968б, 1970 и др.). Однако и за сорок лет до появления этих работ о камчатском говоре уже писали, что он «сохранил архаические черты русского языка, старые песни, слова, обряды. С другой стороны, в нем много заимствований из ительменского». Средний род утрачен, остались только два, мужской и женский. При этом около 15% словаря – русифицированные ительменские слова (Жидяевский 1930: 120, 121, 123). [99]
Почти все авторы, писавшие об упомянутых говорах, отмечают влияние на них языков коренного населения: в случае с русскоустьинским – прежде всего эвенского, с походским – прежде всего юкагирского и т. д. На лексическом уровне это влияние очевидно – оно проявляется в некотором, хоть и не очень большом, числе заимствований. При этом следует заметить, что на уровне фонетики («сладкоязычие» и другие черты произношения) и грамматики (нестандартное глагольное управление и другие особенности) это влияние допускается скорее как логическая возможность. Отмечаемые во всех работах очевидные фонетические и грамматические отклонения старожильческих говоров от предполагаемых материнских северно-русских диалектов до сих пор не получили убедительного объяснения; существующие интерпретации этих отклонений как следов влияния соседних языков коренного населения пока не подкреплены серьезными доказательствами. Этим грешат даже новейшие лингвистические работы (см., например: Krasovicky, Sappok 2000). Основательность предположений об «инородческом» влиянии можно будет подтвердить (или опровергнуть), только проведя серьезный сопоставительный анализ всех старожильческих говоров (привлекая по возможности записи, сделанные в разные периоды времени), севернорусских диалектов русского языка и языков (с учетом диалектных особенностей) коренного населения – эвенского, юкагирского и др., – а также тщательно изучив закономерности усвоения носителями этих языков русского как второго языка.
Что касается данных о современном состоянии старожильческих говоров, то во второй половине XX века они еще существовали и до некоторой степени существуют до сих пор – см. ниже. По мнению ряда исследователей (см., например: Зотов 1963; Зотов 1988; Дружинина 1969; Дружинина 1981; Дружинина 1986; Дружинина 1988; Браславец 1975), русскоустьинский (индигирский) говор имеет много общих черт с походским (колымским), и оба они – с марковским, причем эта общность – не только фонетическая и лексическая, но и грамматическая.
При анализе лексики бросается в глаза сходство большинства слов марковского говора и говоров сходных по типу смешанных поселений на Северной Камчатке («камчадальский язык»), на Колыме («язык колымских русских»), на Индигирке («язык Русского Устья») и далее до реки Вилюй на западной границе Якутии («язык русских Вилюйского округа»). Эти параллели были давно замечены исследователями; так, еще в начале XX века В.М. Зензинов отмечал словарные схождения между речью индигирщиков и колымчан (Зензинов 1914: 105—106), а также сходство марковских и русскоустьинских слов (там же: 158). Материалы по языку русских Вилюйского округа (Маак 1886: приложение к с. 56, ii) – т. е. района Центральной Якутии, довольно удаленного от наших районов, – дают лексические параллели с Колымой (Богораз 1901), Индигиркой (Биркенгоф 1972) и Марковом.
Собранные нами в 1998—1999 годах материалы также подтверждают эти наблюдения (Вахтин 2001б: 278—280). Так, например, из 170 слов, которые современные марковцы считают «словами марковского говора», 40 слов находят прямые параллели в колымском и камчадальском говоре, еще 40 – в колымском и еще 17 – в камчадальском (сравнение проводилось по словарям: Богораз 1901, Браславец 1977). Отсутствие параллелей в одном из языков при наличии параллелей в двух других объясняется, скорее всего, просто неполнотой записи материала.
Все исследователи едины в том, что основным диалектным источником той части лексики индигирского, колымского и марковского говоров (и других аналогичных говоров Севера), которая имеет русское происхождение, были говоры северных областей Европейской России: олонецкий, архангельский, новгородский, псковский (Богораз 1901а: 4). Все четыре говора – индигирский, колымский, марковский и камчадальский – связаны между собой, при этом марковский говор, видимо, ближе к колымскому, чем к камчадальскому (Браславец 1968а: 85).
Для анализа соотношения языков коренного населения, местных старожильческих говоров и стандартного русского языка существенно понятие престижности. Старожильческие говоры, видимо, никогда не были особенно престижными, как в сравнении со стандартным языком, так и по отношению к другим местным говорам. Так, Зензинов отмечает, что «[русскоустьинцы], ездившие в Казачье и Колыму, особенно в последнюю, считаются людьми бывалыми; свои знания они стараются показать: поют колымские песни… употребляют колымские выражения, собаками управляют колымским окриком кр-р-ру! – налево, оть-по! – направо, вместо: норах-норах! и тах-тах! В этом употреблении колымских выражений вместо своих был особый шик, как особым шиком считалось также носить чукотскую одежду и обувь, – видел чукчей, значит, человек бывалый» (Зензинов 1914в: 104—105).
Окружающее русскоязычное население посмеивалось над местной манерой говорить: так, «в Усть-Янске часто смеются над особенностями говора русскоустинцев» (там же, 104). В советское время молодежь стремилась освоить нормативное произношение, старалась «говорить правильно». И.С. Гурвич отмечает, что «переход к общерусскому литературному языку – в значительной степени результат сознательных усилий самих походчан и колымчан. Уже в 1930– 1940-х годах молодежь, прошедшая обучение в школе, стала отходить от местного говора, стараясь овладеть литературным языком. Уже тогда под влиянием пришлого населения стало вырабатываться насмешливое отношение к местному говору. Молодежь стала стесняться своей самобытной речи. Школьное образование, иммиграция русских, радио и другие факторы привели к тому, что местный говор стал отступать» (Гурвич 1966: 256).
По свидетельству нашего информанта 1949 года рождения, с детства говорившего по-марковски, в студенческие годы над его манерой речи посмеивались – однако, поскольку в школе его учили «правильному русскому языку», ему не составило труда освоить нормативную речь и забыть свой говор. Тем не менее в разговоре с родными, в тундре, на охоте он, по его утверждению, легко вспоминает этот говор и свободно на него переходит.
Точно таким же, насмешливым (если не слегка презрительным), было отношение к индигирскому и колымскому говорам – это хорошо помнят наши информанты, которым после переезда в райцентр приходилось переучиваться.
В настоящее время языковые особенности русских старожилов Колымы и Индигирки, описанные Богоразом, почти утрачены. В 1951 году И.С. Гурвич,
Сегодня на Индигирке и Колыме можно найти лишь рудиментарные остатки говоров: есть несколько человек, которые в большей или меньшей степени все еще помнят их. Уже в 1993 году наши информанты вспоминали, что в Русском Устье «когда-то существовал „старый язык“, сейчас его помнят некоторые старики». Информантам удавалось назвать несколько слов, таких как шéндуха «тундра», шкúли «название травы, которую заваривают, как чай» (ж 39 РУ). Эти слова выступают как явные языковые автостереотипы: «мы – это те, которые говорят шендуха вместо тундра ». В Походске в том же 1993 году ситуация была похожая. Одна из информанток охарактеризовала ее так: «Раньше все говорили по-походски, сейчас все изруси´-лись» (ж 45 ПХ). Многие информанты сегодня знают о различиях между говорами, в частности о разнице в произношении: «у походчан разговор другой», «мягкий говор», «ласковый говор», обычно эти высказывания подкрепляются примерами: бьят вместо брат и т. д.
Некоторые информанты утверждают, что русскоустьинский говор до сих пор сохранился. По их мнению, этому способствует и то, что они чувствуют большое внимание к себе со стороны властей и ученых – «нас изучают, признают» (ж 56 ЧК).
В Маркове также утверждают, что «старики говорят по-марковски» и даже что марковский говор широко используется и значительно отличается от стандартного русского языка – вплоть до непонимания русскими речи на марковском говоре. Одна информантка сказала: «Женщины выходят замуж на русских мужчин, и те начинают говорить по-марковски». Еще одна информантка утверждала, что «сегодня все, даже дети, говорят на марковском языке». Мужчина-марковец на вопрос, говорили ли прежде на каком-нибудь местном языке, ответил: «И сейчас говорят».
К утверждениям, что старожильческие говоры до сих пор широко используются, нужно относиться с осторожностью. Многочисленные примеры походских, русскоустьинских и марковских слов, которые наши информанты предъявляли нам по нашей просьбе, носят скорее характер демонстративный: свой говор как бы показывается, слова приводятся не как слова живого языка, а как своего рода музейные экспонаты, призванные проиллюстрировать утверждение, что «наш говор существует». Однако нам не удалось обнаружить людей, которые реально использовали бы этот говор в повседневном общении.
Современные марковцы, например, иногда вставляют в свою вполне русскую речь отдельные слова, обязательно оговаривая, что это – «по-нашему», как бы демонстрируя свой язык. Ср.: информанты 1 и 2, муж и жена, рассказывают, перебивая друг друга, о том, как говорили «в старину»:Инф 1: Родители мои так и разговаривали, «баяли»… Инф 2:…казацкий язык, как его называют. Инф 1:…другие не понимают, когда мы говорим, тогда мы с ними объясняемся по-русски. Но сейчас уже совсем забыли, не баим (Инф 1 – м 32 МК; Инф 2 – ж 38 МК).
Другая информантка произносит некоторые слова подчеркнуто «по-марковски», улыбаясь при этом: она изображает, имитирует говор: Жили абсолютно беззаботно, весело, друг к другу в гости ходили, т я й варили и пили, если было с чем , – слово чай сознательно «подается», демонстрируется в своеобразном фонетическом варианте. На вопрос, отличаются ли люди из других, мелких поселков (Еропол) от марковских, еще одна информантка сказала: Чуванцы – они в своем соку варились, свои обычаи у них. Вот был Еропол – у них иначе. У нас [т. е. в Маркове] говорят п у с á й – не «пускай», а п у с á й: м ó л ь ч а п у с á й. А там говорят м ó л ь ч а п у ш á й. У них говорок другой . Общеизвестный маркер, стереотип «марковского говора» используется для подчеркивания отличий этого говора от говора соседнего поселка.
Точно так же обстоит дело с русскоустьинским и походским говорами. В этот список явно попадает и камчадальский: когда один из авторов, оказавшийся в 1991 году в с. Мильково на Камчатке [100] , попросил одного из пожилых камчадалов, много говорившего об особом камчадальском языке, рассказать что-нибудь по-камчадальски, дело ограничилось несколькими словами – автостереотипами, наподобие приведенных выше для других говоров.
Как сказала одна из наших марковских собеседниц, «наш язык для нас – немного как игра, как будто бы в детство впадаешь». Почти утратив коммуникативную функцию, все старожильческие говоры перешли в разряд виртуальных явлений, сохранив в полной мере символическую функцию , т. е. функцию этнической идентификации, и используются как аргумент в выстраивании своей этничности (см. подробно о марковском говоре: Вахтин 2001а: 302—307; Вахтин 2001б).
Таким образом, наряду с довольно низкой престижностью старожильческих говоров, они сохраняют отчетливую этноидентифицирующую функцию: для русскоустьинцев, колымчан и Марковцев владение своим говором даже на уровне знания нескольких слов или, как минимум, память о том, что их предки имели «свой язык» (в каждом из трех описываемых сел есть энтузиасты, записывающие «старые» слова), – это важный признак самостоятельности группы, признак отделенности ее от пришлого русского населения, с одной стороны, и от местного коренного населения – с другой.Итак, система представлений старожилов о себе и о своем месте на этнической карте территории кажется достаточно стройной. «Мы» – это народ с особой, необычной историей, образовавшийся не так, как другие, а именно – от смешения казаков (или мещан) и местного населения. «Мы» отличаемся как от русских (наиболее яркими представителями которых являются недавние приезжие), так и от местных (наиболее яркими представителями которых являются чукчи и юкагиры). Основное отличие – в том, что «мы» – постоянные жители определенной, четко ограниченной территории, родившиеся здесь и никуда не желающие отсюда уезжать. Каждый из «нас» имеет своих конкретных предков («из лундинских», «с Камчатки», «с Нижней Колымы», «из казаков», «из камчадалов», «из юкагиров», «из Еропола» и т. п.), что не мешает «нам» быть жителями именно этой территории, осознающих себя как русскоустьинцев, походчан или марковцев. Этническое самосознание старожилов держится на представлении о том, что они хранят ту «инъекцию цивилизации», которую когда-то принесли на эти земли казаки, мещане или крестьяне, и одновременно – то «зерно самобытности», которое они унаследовали от местных предков, – особенности пищи, одежды, хозяйства, поведения и национального характера. Все эти признаки резко отличают их как от местных («коренные»), так и от русских («приезжие»), и все эти признаки бережно охраняются. Если в первом случае самоидентификация базируется на оппозиции «цивилизованный – дикий», то во втором – на оппозиции «традиционный – новый»: обе эти оппозиции чрезвычайно важны для сохранения группового самосознания старожилов. В зависимости от того, с какой стороны исходит угроза, «посягательство» на их отдельность, на первое место выходит либо критерий «цивилизованности», либо критерий «традиционности» – в любом случае старожильческая культура самовоспроизводится как не похожая ни на одного из своих «родителей» и не скатывается ни в одну из двух возможных сторон.
Глава 4. Современное социально-экономическое положение старожильческих групп
В настоящей главе мы будем говорить о социально-экономическом положении трех рассматриваемых старожильческих общностей только в той мере, в какой это имеет отношение к интересующей нас теме. В частности, мы не будем подробно освещать экономическую ситуацию в разные годы, не будем приводить детальные показатели, характеризующие хозяйственную деятельность старожилов, уровень их образования и т. п. Точнее, мы будем касаться этого, но лишь постольку, поскольку это дает нам дополнительную информацию о статусе этих групп и помогает нам полнее представить промежуточность их положения среди прочих групп, с которыми они находились или находятся в социальном взаимодействии.
Старожилы и установление советской власти
Установление советской власти, разумеется, затронуло и старожилов и имело влияние на их социальный, экономический и этнический статус. В разделе, посвященном взаимоотношениям старожилов с государством, мы уже отмечали, что все «тамошние» всегда ассоциировались у старожилов с начальством, которое находится где-то далеко (в Верхоянске, Нижнеколымске, Якутске, Петербурге, Москве), от которого иногда приезжают представители, чтобы собрать налоги, устроить разнос, объявить новые, часто непонятные распоряжения, приказы и законы – и уехать до следующего раза. Поэтому, когда во второй половине 1920-х годов в интересующих нас регионах была реально установлена советская власть, новые порядки должны были поначалу восприниматься как очередные чудачества «тамошних», которым, впрочем, не подчиниться было невозможно. Быстро выяснилось, что то, как проявляет себя новая власть, очень сильно отличается от старых порядков.
Первое важное отличие заключалось в том, что какая-то часть старожильческого населения, разумеется, беднейшая и, разумеется, «наиболее сознательная», была рекрутирована в местные органы власти. По существу, это был, пожалуй, первый случай, когда «тамошней» власти понадобился кто-то из местного населения как исполнитель, пусть и на самую низшую ступеньку создаваемой вновь властной пирамиды. Так, в 1920-е годы первым председателем сельсовета в Маркове был «чуванец» Ф.М. Дьячков, а председателем марковской сельхозартели – также «чуванец» В.Я. Шитиков.
Созданные на местах органы власти занялись коллективизацией – объединением всего сельского населения в колхозы. Коллективизация сопровождалась раскулачиванием, или, если использовать выражение того времени, «борьбой с классово чуждыми элементами».
Естественно, разные семьи имели разный достаток, который зависел не только и не столько от изначального неравенства (семьи, считавшиеся казачьими, получали от государства дополнительный паек, в отличие от крестьянских семей – см. выше), но и от других факторов: от размеров семьи, числа мужчин в семье, наличия инвентаря, хозяйственной сметки, наконец, трудолюбия и усердия. Семьи, жившие побогаче и, естественно, гордившиеся этим – ведь все было нажито собственным тяжким трудом, – оказались вдруг при новой власти в положении преследуемых. Как и по всей стране, в соответствии с разнарядкой, спускаемой сверху, в каждом сельском населенном пункте местные «активисты-товарищи» определяли, кто именно подлежит раскулачиванию и высылке [101] . Из приведенного ниже отрывка из интервью хорошо видно, как приходилось приспосабливаться к новым порядкам в Походске – в одной и той же семье кто-то мог оказаться раскулаченным, а кого-то на семейном совете решали направить в «раскулачивающие» – в «комсомольцы», поближе к власти:
Наши родители, конечно, походские, а их родители, дедушки-бабушки, – пришлые казаки. <…> Старший брат наших отцов – это были Борисовы. У них, значит, одна мать, но разные отцы. Так вот, этот старший Борисов… – это мой крестный, – был человеком, видимо, грамотным, и он торговал с американцами. <…> И так вот, их было три брата. Сколько я помню, все жили хорошо и зажиточно. Крестный этот старший торговал с американцами. Конечно, все люди были зажиточные, держали скот. А наш родной-то дедушка, Дауров – этот держал лошадей. <…> Такая жизнь была, прекрасная, в общем. А потом, когда советская власть пришла, все это пошло. Аресты. В Походске все это было тоже, году в 1930-м, наверное. Советская власть пошла с 1930–31-го, наверное, потому что тут уже начали комсомольцы организовывать. Старшему брату нашему двоюродному, Борисову, – он красивый был такой очень и развитый человек, – ему говорили – грамотных людей-то не было – может быть, школа была приходская, церковь-то у нас была в Походске неплохая – ну и стали агитировать его: «Тебе надо, Федор, отказаться от родителей, от отца своего, иначе плохие последствия ждут», собрались все… Вот это я хорошо помню, записалось в памяти. Но это я не записывала, потому что я в такое время росла, что ничего лишнего не скажешь, не запишешь. Надо было восстанавливать комсомол, а вожаков-то не было. Его отец богатый был, он торговал, как кулак был. Потом пошло: нас всех закулачили. Борисовых, Шкулёвых – первых. Дауровы пошли под подозрение с ними. Немножко фамилии разные… И тогда собрался совет своих родителей, вот наши отцы были и их были три брата, посоветовались, решили, что надо Федору идти в новую жизнь. Значит, надо жениться обязательно на беднячке. Представляете? А соседка-беднячка – она красивая женщина была. Ой, как же ее звали? Эта, Кузаковых-то дочь-то. Анна. Вот ее дочка – Дуся Вострикова. Вот, женитьба пошла, и все. И стал вроде комсомольцем. Как только вечером утихает все, он прибегает домой. Ну, поесть-то ему надо, а там ничего нет [смеется]. Оттого, что, как мы маленькие были, ребятишками, мы таскали молоко, у нас в доме были коровы. Богатые люди – они все-таки грамотные какие-то были. Потому что вот Борисовых было три брата, Дауровых тоже было три брата. И все были по своим участкам. <…> Пáсти там ставили на пушнину, рыбу ловили. На этой Ярманке жили многие: и бедняки жили, и середняки, наверное. И вот у Шкулёвых старший сын, там у них усадьба была, там, значит, и рыбачили, и пушнину ловили. Пушнину обрабатывали дома, потом сдавали. Принимал, значит, крестный, он встряхивал каждого песца и лисицу, делали их упаковки по 10 штук. Потом, когда приходили американцы, вся пушнина эта, хорошо запакованная, сдавалась туда. Все это перешло в колхозное пользование. Куда они девали это… Колхоз где-то году в 31–32-м появился (ж 23 ЧР).
То же самое происходило в те годы и в Русском Устье:
Г: В Русском Устье коров, лошадей держали? Инф: Лошадей разводили. Лошадей держали очень много. До коллективизации там у многих были свои лошади. Г: А коллективизация когда в Русском Устье была? Инф: В 1930 году. Все обобществили. И лошадей. Снасти тоже, все эти невода… Нашего дедушку посчитали кулаком. Потому что у него было тридцать сетей, две упряжки. И два дома – на летних и на зимних. Кулак, мол. А у него как не будет тридцати? Сыновья-то взрослые. Три сына взрослых. И его, значит, раскулачили… И сослали… [смеется] в Лобазну. Из Русского Устья в Лобазну. Лишили голоса. Не имеет права голосовать. Хотели его вообще куда-нибудь сослать. И старший сын, это мой отец, он уже со своей семьей жил… кого-то надо из сыновей. Отца моего нельзя, потому что он своей семьей живет, к этому кулаку не относится. Средний сын, дядя Паня… Он попал под это дело. Его сослали [смеется] – в Якутск… (м 41 ЧК).