Русские студенты в немецких университетах XVIII — первой половины XIX века
Шрифт:
Бокум же моментально воспользовался своим положением, чтобы приобрести вес в среде профессуры. При этом скоро обнаружился конфликт между двумя профессорами — Зейдлицем и Беме, каждый из которых претендовал на звание опекуна над русскими студентами, показывая соответствующие письма графа В. Г. Орлова. Бокум отдал предпочтение Беме (так что Зейдлиц едва не подал жалобу в университетский суд), и это послужило еще одним звеном в неблагоприятном сцеплении обстоятельств, которое очень скоро привело к взрыву студенческого недовольства.
О личностях лейпцигских профессоров и примерах их соперничества друг с другом прекрасно повествуют воспоминания Гёте, относящиеся как раз к годам учебы там русских студентов. Так, Гёте рассказывает о практически аналогичной ситуации: глухой неприязни, которой вдруг оказался окружен один из лучших профессоров университета, филолог X. Ф. Геллерт, когда к нему на воспитание были посланы несколько зажиточных датчан. И сам Гёте едва не стал жертвой столь же меркантильных интересов: он имел рекомендательное письмо к Беме как к профессору юридического факультета, но просил его совета, желая перейти к изучению изящных искусств и древностей. Несмотря на все кажущееся дружелюбие, с которым был принят молодой Гёте, профессор «выразил отчетливую ненависть в отношении всего, что было связано с изящными искусствами… страстно ругал филологию
309
Гёте И. В. Указ. соч. С. 207.
310
Сборник РИО. Т. 10. С. 115.
Со слов Гёте также становится понятно, что выбор Беме в роли ведущего наставника русских дворян, тянущихся к широкому образованию, был неудачным. Гёте, вообще, полагал, что Беме «не обладал счастливым даром обхождения с молодыми людьми, не способен был завоевать их доверие и по необходимости руководить ими», и, как считал сам автор воспоминаний, из всех многочисленных бесед с профессором он не получил никакой пользы [311] .
Между тем, в весенне-летнем семестре 1767 г. новопроизведенные русские студенты (записавшиеся в матрикулы польской нации 23 февраля н. ст.) приступили к учебе. Согласно составленному расписанию, они должны были четыре раза в неделю по часу заниматься немецким, французским языком и латынью, а также логикой с Зейдлицем и слушать лекции по всеобщей истории у Беме [312] . По свидетельству Радищева, молодые дворяне прибыли в Лейпциг с «алчностью к наукам». Препятствием, однако, служило плохое знание ими немецкого языка. Надо сказать, что ввиду большого притока в Лейпциг иностранного дворянства некоторые профессора открывали чтение курсов на французском языке, в том числе и по тем предметам, учиться которым было предписано русским дворянам. Слушание лекций по-французски, особенно на первых порах, конечно, облегчило бы адаптацию русских студентов в университетской среде, но Бокум резко возражал против этого, не желая пересматривать свое решение.
311
Гёте И. В. Указ. соч. С. 214.
312
РГАДА. Ф. 17. Ед. хр. 62. Л. 43–44.
По сути, сразу же по приезде в Лейпциг обозначился конфликт между представлениями студентов, о том, как они должны учиться, и требованиями их инспектора. Молодые дворяне, старшим из которых (Петру Челищеву, Федору Ушакову, Ивану Насакину, Алексею Кутузову) уже исполнилось двадцать лет, полагали, что сами в состоянии определить, какие лекции им полезно слушать и как лучше исполнить предписанную им императрицей программу учебы. Речь шла о противоречии между дворянским самосознанием, комплексом идей об их личной ответственности перед Отечеством и престолом, который воспитывался в них с детства, и необходимостью беспрекословно подчиняться внешней власти инспектора, с помощью которой тот пытался подавить это самосознание. Характерную оговорку допустил позднее в своих показаниях по делу о «бунте» один из учителей студентов, находившийся в близких к Бокуму отношениях и несомненно повторивший слова инспектора: «Господа студенты считают, что приехали в Лейпциг не для совершенствования своей нравственности, а лишь для занятий науками.» [313] . Иными словами, важнее даже самого обучения в университете, ради которого дворяне и отправились в Лейпциг, с точки зрения инспектора было «совершенствование нравственности», на деле проявлявшееся в мелком тиранстве над студентами, которое те не смогли долго терпеть.
313
Старцев А. И. Указ. соч. С. 107.
О том, как действовал Бокум для улучшения нравственности своих подопечных, хорошо свидетельствовала уже первая история с пощечиной студенту, случившаяся спустя два месяца после приезда. Пощечина была дана Бокумом Ивану Насакину, пришедшему к нему с просьбой велеть протопить его жилище (студенты с самого начала, опять-таки из-за пресловутой необходимости экономить средства, были «втиснуты в маленький домик», где жили по двое в тесных, темных и холодных комнатах; Бокум же с семьей поселился отдельно, в просторном доме [314] ). Тяжесть оскорбления усугублялась тем, что при его нанесении присутствовали не только другие студенты, но и посторонний человек — лифляндский студент Эрмесс, и, тем самым, оно становилось известным всему университету. Инспектор, который по высочайшей инструкции должен был быть хранителем дворянской чести, опозорил студентов. Федор Ушаков, как старший среди всей группы, написал русскому посланнику в Дрезден письмо с описанием тягостного положения молодых дворян, которые должны были воспринять это оскорбление как коллективное: «На нас указывают пальцами, вот, говорят, русские господа, одному из которых майор дал пощечину. Из этого следует, что нашей чести нанесен ущерб; более того, это — бесчестие для всех русских» [315] . Воспользоваться же традиционным механизмом восстановления дворянской чести через поединок юноши не могли: Бокум являлся их начальником, а дуэли с начальством по кодексу чести были невозможны [316] . Даже сама императрица, когда до нее дошли известия о происшествиях в Лейпциге, написала канцлеру Н. И. Панину о Бокуме: «Что же касается до пощечин, то уже есть ли то правда, ни чем его оправдать не можно» [317] .
314
Там же. С. 96.
315
Там
316
Ср. обсуждение возможности поединка с Бокумом в описании самого Радищева: Радищев А. Н. Полное собрание сочинений. Т. 1. М.; Л., 1938. С. 170.
317
Старцев А. И. Указ. соч. С. 121.
Майор, однако, категорически отрицал эту пощечину и настаивал, наоборот, на фактах неподчинения ему студентов, посланник же князь Белосельский полностью встал тогда на сторону Бокума и, больше того, идя на поводу у инспектора, обратился к саксонскому двору с просьбой предоставлять в распоряжение Бокума «по малому числу солдат, когда он потребует», о чем в Лейпциг был направлен соответствующий указ от имени курфюрста. Этот указ явился последним звеном, сделавшим будущее столкновение практически неизбежным.
Итак, после апрельской истории Бокум получил полномочия распоряжаться уже не только учебой, финансами и внешним обустройством студентов, но и самой их свободой. Надо отметить, что представления о вызове гарнизонных солдат против студентов Бокум должен был делать через университетские власти (иначе нарушался принцип «академической свободы»!), которые пошли ему навстречу, что следует объяснить уже упомянутой строгостью по отношению к студентам и нежеланием потакать их вольному поведению, проявлявшимися в Лейпцигском университете больше, чем в остальных. Нельзя сказать, что русские дворяне совсем не давали поводов к нареканию на них со стороны университета: так Бокум упоминал о взбудоражившей жителей бешеной скачке по улицам города, в которой приняли участие Михаил Ушаков, Насакин, Кутузов и Челищев [318] , хотя, вряд ли такие происшествия сильно превосходили обычные студенческие шалости того времени. Университетское начальство, тем не менее, не желая уронить свой авторитет перед инспектором, представляющим российскую императрицу, показало готовность «успокаивать» русских студентов военной силой. Немецкую точку зрения на ситуацию хорошо выражают письма барона фон Гогенталя, по поручению министра иностранных дел Саксонии навестившего дворян в мае 1767 г.: из их содержания следует, что саксонский двор обеспокоен, хочет оправдать оказанное в Петербурге доверие и доказать правильность выбора Екатериной Лейпцигского университета, готов во все вникать и контролировать, и в то же время полностью игнорирует жалобы студентов, во всем полагаясь на инспектора как на «честного, порядочного человека и хорошего хозяина», подопечные которого неприлежны, не подготовлены к учебе и требуют к себе строгости [319] .
318
РГАДА. Ф. 17. Ед. хр. 62. Л. 49.
319
Russische Studenten in Leipzig // Leipziger Kalender. Leipzig, 1910. S. 164–171.
К новому взрыву, случившемуся спустя еще месяц после визита саксонского чиновника, таким образом, уже все было подготовлено. Камнем преткновения на этот раз послужили лекции у профессора Беме. Утром 26 июня 1767 г. два студента, князья Александр Несвицкий и Василий Трубецкой, явились к Бокуму с известием, что не могут больше посещать коллегии по истории, поскольку не понимают их (в написанной позже жалобе студентов говорилось о том, что они «не знали довольно немецкого языка, чтобы вразуметь скорый выговор» профессора). Многое свидетельствовало о том, что протест этот не был следствием обычной лени: незадолго до этого те же студенты начали без ведома Бокума посещать лекции по нравственной философии, читавшиеся по-французски, а во время спора с инспектором Трубецкой заявил, что на место Беме найдутся другие достойные профессора, могущие его заменить. С точки зрения студентов, тем самым, речь шла о том, что Бокум не мог наладить нормальный ход их учебы [320] , майора же, прежде всего, задело то, что студенты отказываются следовать составленному им расписанию и, следовательно, проявляют «неповиновение».
320
См, о том же в письме Ф. В. Ушакова к кн. Белосельскому от 16 мая 1767 г., где он писал: «Мне преграждены пути к тому, чтобы стать в свое время достойным с честью служить моему отечеству и августейшей государыне» — Старцев А. И. Указ. соч. С. 101.
Найденное решение соответствовало всему предшествовавшему поведению инспектора — он вызвал солдата и посадил князя Трубецкого под арест. После обеда оставшиеся девять студентов [321] пришли к инспектору узнать, почему князь арестован и долго ли будет сидеть под стражей. Бокум со свойственной грубостью не удостоил их ответом, сам же немедленно бросился к ректору университета с требованием подкрепления. В четыре часа пополудни, когда студенты вторично решили добиться от инспектора объяснения и вошли к нему в дом, Бокум попытался выставить их с помощью рукоприкладства, Насакин же в ответ на прежнее оскорбление нанес ему пощечину, после чего завязалась драка, которую майор затем представил как заранее спланированное покушение на его жизнь. В тот же день все девять русских студентов, так же как и Трубецкой, оказались арестованы.
321
Всего в Лейпциге в первой половине 1767 г. жило одиннадцать русских студентов (один из первоначальных двенадцати посланных, Александр Римский-Корсаков, скончался по дороге в Риге), но самый младший, двенадцатилетний Василий Зиновьев находился на попечении у Бокума и не принимал участия в истории.
Пришедшие солдаты заняли их дом, рассадив студентов по двое, каждого в свою комнату. «Под стражею содержимы были мы как государственные преступники или отчаянные убийцы. Не токмо отобраны были у нас шпаги, но рапиры, ножи, ножницы, перочинные ножички, и когда приносили нам кушанье, то оно была нарезано кусками, ибо не было при оном ни ножей, ни вилок. Окончины были заколочены, оставлено токмо одно малое отверстие на возобновление воздуха, часовой сидел у нас в предспальной комнате и мог видеть нас лежащих на постеле, ибо дверь в спальную нашу была вынута» [322] .
322
Радищев А. Н. Полное собрание сочинений. Т. 1. С. 174.