Русские в начале осьмнадцатого столетия
Шрифт:
— Зачем, кукона! Мне некогда с тобою долго разговаривать: я отвечаю головою за пленных русских, так сам их караулю. Конечно, им уйти нелегко, да ведь здесь, пожалуй, и помогут.
— Бога ради, Палади, скажи мне всю правду: что с ними будет?
— Известно что: Ибрагим сказал мне, что он после утренней молитвы отвезет их в лагерь к визирю; там от них допытаются, зачем они сюда пожаловали, расспросят о русском войске. Турки на это молодцы: коли примутся пытать, так у них всякий заговорит, — по жилочке вытянут из человека! А там как узнают от них все, что надо, так отмахнут им головы или велят задушить. Ведь у них расправа короткая!
— Милосердый
— Вольно ж тебе было мне помешать: я сгоряча убил бы его непременно. Теперь, не прогневайся, и сам ни за что не трону этого красавчика: пусть он прежде побывает в руках у визирского палача. Посмотрим тогда, каков-то он будет!
— Боже мой, Боже мой!.. Да за что ж ты его так ненавидишь?
— За что?.. И ты спрашиваешь об этом?.. За что? Ты любила меня, Смарагда… Да, да, ты любила меня!.. И если б не этот пришелец, не этот демон-соблазнитель, я был бы давно твоим мужем! Теперь он в руках моих, его ждет мучительная смерть, а знаешь ли, что я завидую ему? Он умрет любимый тобою, а я останусь жить… На что?.. Для чего?.. Если б я ненавидел тебя, как ненавижу этого русского… о, тогда бы я мог еще жить! Я был бы счастлив твоею горестью, я упивался бы слезами твоими. Твое отчаяние было бы моим блаженством, но я люблю тебя!.. И если бы ты знала, Смарагда, какой адский пламень обхватывает мое сердце, как рвется оно на части при одной мысли, что ты презираешь любовь мою, что этот злодей владел тобою!
— Ты ошибаешься, бояр…
— Я ошибаюсь — я?.. Так он не для тебя приехал в Кут-Маре, не для тебя пошел на явную гибель?
— Он здесь в первый раз и заехал сюда нечаянно.
— Да не ты ли сама признавалась мне, что любишь этого русского?
— Да, я люблю его; но та, которую он любит, не здесь, Палади: она русская. Симский зовет меня сестрою и, может быть, любит как сестру, но никогда не будет моим мужем.
— Если б я тебе и поверил, — сказал молдаванин, — так что ж от этого? Любит ли тебя этот русский или нет, но он стал между тобой и мной…
— Но разве Симский желал этого?.. О, поверь, Палади, он ни в чем не виноват перед тобой!..
— А в чем виноваты перед турками солдаты русского царя? Они не сами пришли: их привели на Прут; так, по-твоему, падишах должен их всех помиловать? Нет, кукона, если этот русский не виноват предо мной, так пусть кровь его будет на тебе: не я, а ты его убийца!
— Бояр Палади, — прервала кукона, — время дорого, выслушай мою последнюю и непременную волю: клянусь тебе Господом Богом, если Симский погибнет, так я никогда не буду твоей женою и умру, проклиная тебя; а если ты спасешь его, то веди меня завтра же к венцу!
— Завтра… тебя! — повторил с удивлением Палади. — Ты шутишь, кукона!
— Вот как я шучу! — сказала Смарагда, снимая со стены икону. — Гляди, Палади: я целую лик Божьей матери и повторяю мою клятву.
— Да подумала ли ты, Смарагда, что до завтрашнего
дня осталось только несколько часов и что в Кут-Маре есть церковь и священник?
— Прикажи ему быть готовым.
— Так ты будешь моею? — прошептал Палади, устремив сверкающий взор на бледную, истерзанную горестью, но все еще прекрасную молдаванку. — Моею! — повторил он, схватив ее за руку.
— Да, — прошептала кукона, — если ты спасешь Симского.
— Смарагда! — сказал, помолчав несколько времени, Палади.
— я Верю, что теперь ты на все готова, но кто
— Но разве я тебе не сказала, что ты можешь завтра же вести меня к венцу?
— Завтра!.. Да ведь я отвечаю за этих пленных
головой и, чтоб спасти их, должен сам уйти вместе с ними, а ты останешься здесь.
— Нет, бояр, я здесь не останусь, а поеду к моим родным в Киев; ты можешь также туда приехать и если докажешь, что Симский доехал благополучно до России…
— А чем я докажу это?
— Привези от него письмо.
— Письмо! — повторил молдаванин. — Письмо, в котором, может быть, он станет уверять тебя в любви своей!..
— Я уж сказала тебе, Палади, что он любит меня как сестру и никогда не будет моим мужем.
— Почем я знаю, — продолжал молдаванин, — что у тебя на уме, кукона? Может быть, вместо Киева мне придется ехать с этим письмом в Москву.
— Боже мой, Боже мой, да чем же я могу тебя уверить?.. Постой! — промолвила Смарагда, снимая с себя золотой крест. — Вот благословение покойной моей матери: она завещала мне никогда с ним не расставаться, но ты — мой жених, Палади, возьми его! И пусть благословение моей матери превратится в вечное проклятие, если я изменю моему слову!. Да, клянусь перед Богом: только тот, кто возвратит мне этот крест, будет моим мужем! Ну, веришь ли теперь, что я тебя не обманываю?
— Хорошо, кукона! я постараюсь спасти этих русских! Помни только, что дело идет о голове моей и что с этой минуты ты принадлежишь мне навсегда. Погибну я или нет — все равпо! Да, Смарагда, этого креста пе возвратит тебе никто, кроме меня… Прощай!
Палади вышел из дома. На дворе все было тихо. У дверей кладовой, в которой заперты были пленные, стоял Янко, арнаут бояра Палади. У коновязи сидел, поджав ноги, турецкий часовой, он не курил даже трубки, потому что спал мертвым сном. Один только Димит-раки расхаживал подле запертых ворот и мурлыкал про себя песенку.
— Димитраки, — сказал Палади, подойдя к караульщику, — что, все спокойно?
— Все, бояр.
— Кажется, турки-то все спят?
— Да когда ж им соснуть, коли не теперь? Всю ночь прошатались.
— А ты что не спишь, Димитраки?
— Нет, бояр, спасибо!.. Вишь какой! — промолвил он шепотом. — Еще спрашивает, черт этакий!
— Я вчера поколотил тебя за это, — продолжал Палади, — а сегодня, уж так и быть, — жаль мне тебя, ступай, спи!
— Да вон уж светает, бояр, высплюсь днем.
— Ну пошел же, когда тебе говорят! Да возьми с собой в избу собак: надоели — все лают.
— Да кто же двор-то станет караулить?
— А вот кто! — прервал Палади, ударив кулаком караульщика. — Когда приказывают, так слушайся!
Димитраки покликал к себе собак и отправился вместе с ними в одну из мазанок, которыми уставлен был весь двор, а Палади, поглядев внимательно вокруг себя, пошел к каменной кладовой. Минуты через две Димитряки высунул голову из дверей избы.
— Проклятый полуночник, — прошептал он, — вчера приколотил меня за то, что я спал, сегодня — за то, что нейду спать, разбойник этакий!.. Да что ж это такое, — продолжал караульщик, выходя потихоньку из избы, — и меня прогнал, и собаки ему надоели?.. Это что-нибудь недаром… Уж не пойти ли мне сказать об этом туркам? Что, в самом деле, — ведь я и перед ними также в ответе. Упаси Господи, коли грех какой сделается, ведь тогда за меня первого примутся!.. Ты, дескать, караульщик!..