Русский Бертольдо
Шрифт:
Разумеется, среди читателей «Бертольдо» были и такие, кто хорошо понимал, что смех не всегда безопасен, что некоторые слова лучше не произносить, тем более не записывать. Это касалось прежде всего непочтительного упоминания имени Государя. А ведь именно так — возмутительно-непочтительно — Бертольдо разговаривал с царем. Их диалог о равенстве, в котором дерзкий крестьянин дает царю урок плебейского эгалитаризма, заканчивается типично карнавальным, но от этого не менее оскорбительным жестом [424] , восходящим к «Соломону и Маркольфу» (хотя там он, нужно признать, намного натуралистичнее [425] ). Не менее известен этот трюк был и в исполнении Эйленшпигеля. Однако в России при определенных обстоятельствах подобный — даже литературный — жест мог оказаться весьма опасным. Во всяком случае, в университетском списке «Бертольдо» текст «спора о равенстве» старательно изъят: половина листа, на котором он был написан, оторвана, притом что сама рукопись довольно хорошей сохранности [426] . Любопытно, что иллюстрация на том же листе рукописи, бессловесно передающая суть спора, осталась нетронутой.
424
«Бертолд <…> вместо отдания поклона царю, оборотил к нему зад свой и отдал ему честь ледвеями» —
425
Маркольф, спрятавшись в печи, свернувшись так, что не было видно его лица, но только обнаженный зад, отвечает на вопрос царя «зачем ты лежишь здесь?», что он сам велел ему больше не показывать носа… (Соломон и Маркольф // Парламент дураков / Пер. с лат. Н. Горелова. СПб., 2005. С. 50–51; см. также: Отто Б.Дураки. Те, кого слушают короли. СПб., 2008. С. 220); ср. тоже в немецком варианте неканонического шванка «Соломон и Маркольф»: на приказ царя «Чтобы более твоей рожи я не видал!» «послушный» шут демонстрирует ему свой голый зад ( Реутин М. Ю.Народная культура Германии. Позднее средневековье и Возрождение. М., 1996. С. 69).
426
Учитывая, что титульный лист рукописи, где могли содержаться сведения о создателе или владельце рукописи, также не сохранился, рискну сделать предположение о неслучайном характере этих утрат.
Как ранее уже упоминалось, тот же эпизод, доведенный до голого буффонного гротеска, с предельным минимализмом разыгрывался в интермедии «Царь Соломон и маршалка». В контексте русских реалий XVIII в. выразительный карнавальный жест, естественный для народной культуры, читался на грани пикантного и крамольного, а уж подкрепленный дерзкими словами, явно оказывался ближе ко второму. Может быть, поэтому текст с «опасным» эпизодом необходимо было изъять из университетской рукописи? Смеяться на площади в безличной толпе балаганного театра было, разумеется, намного безопасней. Двоякое отношение к смеху, прежде всего в народной среде, сохранялось до конца столетия, чему есть немало свидетельств, которые удается обнаружить даже в материалах следственных дел [427] .
427
См.: Смилянская Е. Б.К вопросу о народной смеховой культуре XVIII в. (Следственное дело о «Службе кабаку» в комплексе документов о богохульстве и кощунстве) // ТОДРЛ. СПб., 1992. № 45. С. 436–438; см. также: Она же.Волшебники. Богохульники. Еретики. Народная религиозность и «духовные преступления» в России XVIII в. М., 2003. С. 232, 235.
Представить себе русский «мир веселья» раннего Нового времени и самого человека, причастного этому миру, отчасти помогает широкий спектр бытовавших тогда разнообразных смеховых форм: народная комика и комическая литература, разного рода травестия, анекдоты, игры, балаган и просто всяческое «валяние дурака». Его оборотная сторона — «мир страха» — не менее важная составляющая человеческой жизни, в которой оба эти «мира» одинаково неизбывны и неразделимы [428] . Если рассматривать «русский смех» XVIII в. как естественное проявление внутренней оппозиции к господствовавшему порядку вещей (для чего есть достаточно оснований [429] ), то нельзя не согласиться, что очень часто мы имеем дело с подсознательным проявлением страха. Следует учитывать, что предмет работы политического сыска в России до правления Екатерины II [430] состоял почти исключительно в расследовании дел о произнесенных кем-то «непристойных словах» или насмешках, оскорбляющих честь государя, о недонесении об этих словах теми, кто их слышал (а может быть, и смеялся), а также о мифических «непристойных словах», то есть ложных доносах. Если бы не эти дела, утверждает Е. В. Анисимов, «то никакого бы политического сыска и не было» [431] .
428
См.: Бахтин М. М.Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990. С. 56, 106 и др.
429
Подробное изложение такой трактовки смеха см.: Farrell D. E.Laughter transformed: the Shift from Medieval to Enlightenment Humor in Russian Popular Prints //Russia and the World of the Eighteenth Century. Columbus, 1988. P. 157–176.
430
Подсудность слова впервые была отменена специальной статьей в «Наказе» Екатерины II (1767), что в действительности не прекратило преследований за «непристойные слова». Весьма показательным является дело отставного прапорщика Ивана Рожнова (из поповичей), который в 1797 г. был обвинен в разглагольствованиях о том, что «государи все тираны, злодеи и мучители», что «люди по природе все равны» и т. д. ( Романович-Славатинский А. В.Духовенство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права. Свод материала и приуготовительные этюды для исторического исследования. СПб., 1870. С. 235; см. также: Клочков М. В.Очерки правительственной деятельности времени Павла I. Пг., 1916. С. 492–493).
431
Анисимов Е. В.Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999. С. 686–687.
Другое дело, что смех создавал иллюзию свободы, и за чтением забавной литературы страх, побежденный смехом, мог отступать, а мог и уступать место другому, более глубинному — «страху Божьему». Разумеется, никакие преобразования, хотя и существенно обновившие картину русской жизни, не могли быстро и кардинально изменить вкусы и привычки «человека нового типа», чье формирование так или иначе происходило в русле традиционной православной культуры. Чтение книг назидательно-религиозного содержания (Псалтирь, Пролог, Минея четья, Великое Зерцало) продолжало составлять неизменную часть житейского обихода демократического читателя, служа внутренним, подсознательным заслоном тому «соблазну», который несла в себе светская «неполезная» литература.
Случай Стефана Рубца [432] , просвещенного читателя, прилежно переписавшего полностью «Италиянского Езопа» [433] , — один из ярких тому примеров.
Завершив 29 апреля 1792 г. свой немалый труд, Стефан счел необходимым дополнить его собственными рассуждениями — или, как он сам выразился, «оправить» [434] . Из них мы узнаем почти исповедальную историю еще молодого, по-видимому, человека, получившего образование за границей, который вернулся в Россию окрыленный приобретенными знаниями («упоен был мечтою о моих знаниях»)
432
Сведений о нем, к сожалению, обнаружить не удалось. Фамилия Рубец указывает на малороссийское происхождение; упоминание о некоем Степане Рубце, служившем в 1722 г. во флоте, встречается в опубликованном Дневнике генерального хорунжего Н. Д. Ханенко (1691–1760) — Киевская старина. 1896. Т 54. С. 190.
433
Италиянской Езоп, или Сатирическое повествование о Бертолде, содержащее в себе удивительныя с ним приключения, остроумныя выдумки, хорошее поведение при дворе купно с его духовною. Переведена с францускаго. СПб.: [тип. Артиллер. и инж. кадет, корпуса], 1778 (2-е изд. — М.: [Сенатская тип.], 1782).
434
«Сия книга Стефана Рубца, коя им переписана и оправленна. 1792 году, месяца Априля 29 дня» — ГИМ ОР: Вахр. 186. Л. 1; полный текст рассуждений Стефана Рубца см. в Приложении II «Вокруг Бертольдо» настоящего издания.
Всевидец, зная, что таланты мои могут быть более вредны, нежели полезны, отнял у меня способы изъяснится словами и писменно, и просветил меня в разсуждении меня самого, с благо[го]вением ношу я наложенный на меня крест и непрестан[у] до конца жизни моей восклицать: Господи, благо мне, яко смирил мя еси [435] .
Нет сомнения — человек вернулся к себе, к своим истокам, к тем мировоззренческим основам, на которых он оставался, несмотря ни на что.
435
ГИМ ОР: Вахр. 186. Л. 1–2. Заметим, что почерк рукописи никак нельзя назвать почерком парализованного человека. В записях личного характера он несколько иной, но тоже достаточно четкий и ровный; обращает на себя внимание то, что в заключительной записи тщательно вымаранное имя (возможно, настоящего переписчика?) заменено на инициалы «S. R.» — Стефан Рубец (л. 131 об.).
Однако не может не показаться странным: почему, пережив столь трагический «метаморфозис», физический и нравственный, он вместо того, чтобы, например, идти в монастырь или переписывать какую-нибудь «повесть зело душеполезну и страшну», берется за развлекательное чтиво? Почему в восприятии несчастного Стефана «Италиянской Езоп» оказался не более забавен, чем, скажем, «Екклесиаст»?
Разумеется, прочитанное не равнозначно содержанию книги, и есть все основания утверждать, что «текст существует лишь постольку, поскольку существует читатель, способный придать ему смысл» [436] . Парадоксально, но из плутовского романа образованному (подчеркнем это) православному читателю XVIII в. удалось вычитать (или вчитать в него) все те же «вечные истины»: о суетности мира сего и справедливости божьей воли, о преходящей славе перед лицом смерти, которая уравнивает всех, «несмотря ни на титлы светлости, ни на силу знатности, ни на блеск сокровищ» [437] .
436
«Таким образом, любая история чтения — это неизбежно история как самих письменных объектов, так и свидетельств, оставленных их читателями» — A History of Reading in the West / Ed. by G. Cavallo and R. Chattier. University of Massachusetts Press, Amherst, 1999. P. 1–2 (первое изд. на итал. яз. — 1995; рус. перевод — М., 2008).
437
ГИМ ОР: Вахр. 186. Л. 2.
Действительно, такого рода рассуждения при желании можно найти в «Италиянском Езопе». Даже, как ни странно, в уже упоминавшемся наиболее забавном эпизоде спора Бертольдо с царем о равенстве: «Мы все из земли произошли, и все паки в нее возвратимся <…>», «оба мы сотворены одною рукою и одинаким образом омуравлены», «рука сотворшаго всех нас, когда оной угодно, сокрушает нас, яко скудельник соделанныя им чаши», «<…> вспомним свой конец, котораго, мы видим, всякой день подобные нам достигают <…>» и т. д. [438] То, что спор заканчивался в традиционно-карнавальном духе (хотя и изрядно смягченном французским редактором), Стефана, по-видимому, не смущало. Им были добросовестно переписаны почти двести страниц книги, которая, по сути, никак не предназначалась для душеполезного чтения, но на деле оказалась вовсе не такой уж бесполезной.
438
Италиянской Езоп… С. 99–100.
Итак, просвещенный русский читатель конца XVIII века принял переделку забавной народной книжки за полезное наставление в духе времени. Усилия французского редактора оказались не напрасны: «глупый» смех народной комики удалось потопить в дружном хоре назидательной сатиры, а глубинная смеховая стихия «Бертольдо» была нейтрализована. То, что не смог сделать Кроче, перекраивая Бертольдо из средневекового Маркольфа, удалось довершить эпохе Просвещения, отношение которой к смешному, пожалуй, как нельзя лучше отражает известный оксюморон Вольтера: «смех — дело серьезное».
Позиция Вольтера, считавшего смех Рабле дурным вкусом [439] , разделялась российской критикой, в чьих глазах народная литература, даже в перелицованном под эпоху Просвещения виде (с набором расхожих идей, с маркировкой «сатирическое повествование» и с эпиграфом из Горация), все же оставалась моветоном.Как писал «Санктпетербургский вестник» (1778), «Италиянской Езоп» — книга не для «людей тонкого вкуса»:
Сей италианский Езоп, нам кажется, не родился ни хорошим, ни весьма приятным, а от переездов своих из Италии во Францию, а из сея в Россию, так подурнел, что люди тонкаго вкуса, не уповательно, чтобы захотели с ним время свое делить [440] .
439
Вольтер Ф. М. Философские письма // Вольтер. Философские сочинения. М., 1988. С. 175; об отношении Вольтера к смеху см.: Бахтин М. М.Творчество Франсуа Рабле… С. 130–132.
440
Санктпетербургский вестник, содержащий: все указы ея имп. Величества и Правительствующего сената; известия о достопамятных произшествиях в столицах, в наместничествах и губерниях; росписание всем выходящим в государстве книгам, с кратким разсуждением об оных; разныя мелкия сочинения, для полезнаго и приятнаго чтения; перечень важнейшим иностранным новостям и протч. С высочайшею ея имп. Величества привилегиею. СПб.: тип. Вейтбрехта и Шнора, 1778. Ч. 2. Сентябрь. С. 228.