Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина
Шрифт:
Как обычно, когда при нем оскорбляли женщину, Джон впал в бешенство. Сжав кулаки, он бросился на дебила и ударил бы его, если бы не взглянул в глаза. Это были глаза идиота. В них не было ни ненависти, ни злости. Они смотрели на Джона с нежностью.
— Здорово! — крикнул идиот и так же цепко, как «еретицу», схватил Джона за плечи. — Это еще кто такой?
— Отойдите от него! — испуганно крикнул седой Джону, но было поздно. Джон почувствовал себя тряпичной куклой в лапах гориллы. «Сейчас он сломает
— Степочка, — строго сказал он, — не тронь человека. Ступай-ка домой. Эх, Максима Максимыча на вас нет…
— Дядя Максим меня любит, — глухо возразил парень.
— Тебя все любят, Степа, — устало согласился седой, подталкивая его в спину.
— Ты в порядке? Что здесь было? — тормошила Джона выскочившая из храма Ася.
— Ваш молодой человек рыцарски заступился за женщину, — объяснил седой, и детское лицо его показалось Джону не только приятным, но и умным. — Разрешите представиться: Аркадий Петрович Востриков.
— Анна Чагина. — Ася церемонно протянула руку, которую Востриков галантно пожал.
— Джон Половинкин.
— Как вы сказали?!
— …Поворотись-ка, сынку! Экий ты стал смешной! Прасковья! Хватит слезы-то лить! Принимай гостей!
В крепких руках капитана Соколова Джон снова почувствовал себя куклой. Его бесцеремонно мял, ощупывал и поворачивал в разные стороны хозяин малогабаритной квартиры в новом микрорайоне Малютова, толстый, краснолицый, в спортивных штанах, с некрасиво отвисшим брюхом, в бело-синей динамовской майке, почти лысый, с седыми кустистыми бровями и бугристым носом методично выпивающего человека.
— Поворотись! Хорош! Да не реви ты, Прасковья! Накрывай на стол, доставай самую что ни на есть лучшую посуду, из серванта! Видишь, какой гость пожаловал — из самой Америки! Дай-ка я тебя хорошенько рассмотрю! Ничего, ничего — складный малой! Возраст-то призывной? А что, сынку, случись война с Америкой, пойдешь против нас воевать?
— Что ты несешь, старый? — продолжала плакать Прасковья, с нежностью осматривая Джона. — Какая война? Это же Ванечка!
От любовного натиска старичков Половинкин совсем растерялся. Позади них в прихожей стояли, откровенно посмеиваясь, Ивантер, Чикомасов и Востриков.
— Проходи, Петр Иванович! И вы, Михаил, Аркадий, не стойте столбами! Возьмите у Прасковьи денег и бегом в магазин! Купите сырку, колбаски и всего, что ни на есть наилучшего. Водочки — само собой. А если чего нет, шепните Клавдии, мол, дядя Максим послал.
— Обижаете, — возразил Ивантер.
— Что так? Или ты такой важный редактор заделался, что тебя уж и в магазин послать нельзя?
— Обижаете насчет
— Молодца! Эх, напрасно ты, Соломонович, по газетной части пошел! Тебе бы в снабженцы.
— Опять обижаете.
— Подумаешь, какой обидчивый! Ну-ка, что тут у вас? Сыр, рыбка, колбаса, консервы… О, бананы! Ну, это для Прасковьи. Водка «Распутин». Немецкая? Тьфу! Другой не нашли?
— Зато не поддельная, — в третий раз обиделся Ивантер.
— Не поддельная! — передразнил Соколов. — А ты подумал, дурья твоя башка, каково мне, фронтовику, твой немецкий шнапс пить?
— Ничего, выпьешь! — вмешалась Прасковья, оттесняя супруга и крепко обнимая Джона. — Еще добавки попросишь.
Джона, как под конвоем, провели в небольшой зал, обставленный чешской мебелью, где Прасковья быстро накрыла стол. Все расселись, торжественно посматривая на Половинкина как на именинника.
Ему налили.
— Простите, но я пить не буду, — отказался Джон.
— Правильно! — обрадовалась Прасковья. — Миша, и тебе бы не надо.
Она сурово поглядела на Ивантера, который неравнодушно посматривал на налитые рюмки.
— У меня, тетка Прасковья, плохой день был, — пожаловался тот.
— Знаем, — насупился Соколов. — Вляпался, Гиляровский хренов!
— Что случилось? — спросил Чикомасов.
— Да подставили Мишку, — начал объяснять Востриков. — Какая-то сволочь в типографии сверстала номер в поддержку ГКЧП. Всего-то несколько экземпляров успели отпечатать. Но они обнаружились, и теперь во всем обвиняют главного редактора.
— То есть меня, — подытожил Ивантер. — И ничего никому теперь не докажешь. И сволочь эта не объявляется!
— Не дрейфь, — сказал Максим Максимыч. — Знаю я этого сукина сына, что паленую газетку по городу пустил.
— Кто?! — взревел Ивантер.
— Не скажу. Поостынь, поразмысли. Времена теперь строгие, и тебе, Михаил, еще не раз придется серьезный выбор делать.
— Типа «С кем вы, мастера культуры?»
— Помолчите вы, пустобрехи, — вмешалась Прасковья. Джон уже понял, что в доме главный человек она. — Забыли, зачем собрались?
— Ну, давайте выпьем, — сказал Максим Максимыч. — За нежданного гостя.
— Почему нежданного? — всхлипнула Прасковья. — Скажешь тоже глупость.
— Помнишь меня? — спросил Джона Соколов. — Как тебя в следственном изоляторе прятал? А ее помнишь? Пироги Прасковьины не забыл? Смотри! Если забыл, считай, ты враг навеки!
— Что ты заладил: помнишь, не помнишь? — снова прослезилась Прасковья. — Что он тогда понимать мог?
— Значит, говоришь, Джоном тебя зовут? Джон, значит? — повторил Соколов. — Ты нас с Прасковьей прости, но мы тебя Ваней называть будем. Так нам привычней.