Русский романс. Неизвестное об известном

Казарновская Любовь Юрьевна

«Соловьиный дом» на Арбатской площади в Москве. Здесь Варламов написал около ста романсов. Снесён в 1997 г.

У самого Варламова – об этом пишут многие мемуаристы – был очень красивый, полноценно звучавший тенор, так что он прекрасно знал возможности каждого из голосов и умел максимально удобно писать для них. Но, вспоминая и рассуждая об этом, надо помнить, что камертон в те времена был совсем иным и разделения голосов на лирические, лёгкие,

драматические, крепкие и прочие тогда не было. Тогда камертон был, как у Верди – 432–434, это наиболее благоприятно для голоса.

Иначе говоря, это значит, что сегодня ты можешь петь, допустим, более крепкую партию, типа Гориславы, а завтра – более лирическую партию. Полина Виардо говорила, что сегодня я пою Амину в «Сомнамбуле», завтра – Фидес в «Пророке» Мейербера, а потом пажа в «Гугенотах», а за ними – Церлину. Сегодня такое кажется просто немыслимым!

Дело в том, что тогдашний камертон не заставлял певцов напрягать голоса, более того – способствовал тому, что они звучали очень естественно – и Варламов, разрабатывая свою школу пения и сочиняя свои романсы, понимал важность этого.

Варламову принадлежит фраза: «Если ты умеешь петь и ты умеешь распределить свои силы, ты будешь петь очень долго». Он говорил, работая с корифеями императорских театров, с тем же Мочаловым, с Щепкиным, с замечательным русским тенором Бантышевым, тоже учеником Бортнянского и первым исполнителем роли Финна в «Руслане и Людмиле»: «Музыке нужна душа. Я в полной мере требую от вас выражения вашей души в музыке. Вы не можете спеть ни одной ноты впустую, вы должны интонировать свою душу».

Я помню, как мы с Надеждой Матвеевной разбирали «На заре ты ее не буди…» и она мне говорила: «не бойся, Любанчик, этих подчеркнутых драматических интонаций».

И подушка ее горяча,И горяч утомительный сон,И, чернеясь, бегут на плечаКосы лентой с обеих сторон.Оттого-то на юной груди,На ланитах так утро горит…

Ей снится ее любимый, и именно поэтому ее подушка так горяча. Она, как Татьяна, берет её – кто ты, мой ангел и хранитель?

Надо убирать оттуда слезливость и так называемую «музыкальность». Надежда Матвеевна не любила, когда говорили: она поёт музыкально. Да не бывает музыкально! Бывает правдиво с музыкальной драматической интонацией. И слезливо, ни о чём! Музыкальные слюни, как она говорила.

И то же самое:Не шей ты мне, матушка,Красный сарафан,Не входи, родимая,Попусту в изъян.Рано мою косыньку…

Это не я ли в поле не травушка была? А что вы меня так рано замуж отдали? Зачем вы меня сломали? Зачем? Да с не милым, седым повенчали. Вот что она говорила. Вчитывайся в текст. Думай. Слушай интонацию, потому что часто в старинном романсе, особенно у Рахманинова, Чайковского, у Римского, музыкальный ряд идет сам по себе, а слово само по себе. Надо выразить это через слово, прорастить чувство, прорастить вокально-драматическую интонацию, которая подчас в музыке скрыта, прикрыта куплетностью, и в в каждом куплете находи свой смысл, свой ключ.

Вот это и есть тот русский романс, который мы обожаем. Помню, когда мы с Надеждой Матвеевной перед концертами в Гоголевской библиотеке, в Ленинке, в Иностранке объявляли программы старинного романса, над нами посмеивались, говорили: да пусть лучше Люба споёт Римского-Корсакова,

Кюи какого-нибудь. Ну, может быть, Чайковского или Рахманинова. Что вам этот старинный романс?

Надежда Матвеевна неизменно отвечала: ну вот когда споёт, тогда и поговорим, обсудим. Говорила, что наша задача – возвысить в сознании людей этот наш старинный романс, возвысить до уровня Чайковского, Рахманинова. Потому что их просто не было без Булахова, Гурилёва и Варламова, и т. д.

Аполлон Григорьев

А. Е. Варламову (При посылке стихотворений)

Да будут вам посвященыИз сердца вырванные звуки:Быть может, оба мы равныБезумной верой в счастье муки.Быть может, оба мы страдатьИ не просить успокоеньяРавно привыкли— и забвенье,А не блаженство понимать.Да, это так: я слышал в них,В твоих напевах безотрадных,Тоску надежд безумно жадныхИ память радостей былых.

«В минуту жизни трудную…»

Александр Гурилёв

На юге Московской области, на реке Лопасне, между Симферопольским и Каширским шоссе, есть старинное село Семёновское. От десятков и сотен сёл с таким же названием оно отличается своим вторым именем, которое дали ему его владельцы, графы Орловы – Сёмёновское-Отрада.

Орловы жили на широкую ногу, и Семёновское-Отрада было одним из самых роскошных дворянских гнёзд Подмосковья – с роскошным пейзажным парком, в котором жили олени и косули, с фонтанами, скульптурами и павильонами, с мавзолеем-усыпальницей владельцев, наконец, с роскошным дворцом. Его проект принадлежал то ли Карлу Ивановичу Бланку, то ли Василию Ивановичу Баженову – первое вероятнее.

«Забвенью брошенный дворец…» Усадьба Семёновское-Отрада, где прошли молодые годы А. Л. Гурилёвам

Через полтора десятка лет после печально памятного октября 1917 года обширное поместье перешло к другим хозяевам жизни – НКВД и его преемникам (в частности, на территории орловского имения находилась Дальняя дача Сталина). В их собственности Семёновское-Отрада находится до сих пор.

Но однажды всемогущей «конторе» попросту надоело поддерживать в порядке изрядно обветшавший старинный дворец – для ведомственного санатория в конце прошлого века построили безликое новое здание.

Дворец же и усадебные строения уже много лет пребывают в разрухе и запустении. Впрочем, будем объективны: если бы усадьба, подобно многим в России, осталась бы без хозяина, даже того, что сохранилось сейчас, мы бы не увидели – растащили бы всё до кирпичика. Сейчас же – пусть со стороны – ансамбль орловской усадьбы, вернее, то, что от него осталось, вполне можно увидеть.

К чему я это рассказала? А к тому, что современное печальное состояние Семёновского-Отрады поневоле заставляет вспомнить судьбу одного из самых известных её уроженцев. Звали его Александром Львовичем Гурилёвым. Кто он был? В первую голову – композитор, а кроме того – пианист. Скрипач. Актёр. Словом – Артист, именно в таком написании. Но в первую голову – Музыкант.