Русский щит. Роман-хроника
Шрифт:
О подлинных мыслях воеводы Филипа знала только его жена Агафья, верная спутница жизни. Когда вернулась из-под Коломны ополовиненная московская рать, воевода сказал жене:
— Вот и смерть наша пожаловала. Не выстоять Москве супротив такой великой силы, не выстоять.
— Да что ты, батюшка? — пробовала возразить Агафья. — Неужто так грозно? Может, обойдется? Может, стороной пройдут?
— Нет, мать, — тихо сказал воевода. — Другой дороги у царя Батыги нет. По рекам идут татары. Поднялась Москва на привольном речном пути, от реки богатела и множилась и нынче от реки гибель примет…
— А
Тяжело было на душе у старого воеводы. Два сына служили под его началом в московской дружине. Молодые, русоволосые, смелые. Жить бы им да жить. Сам бы жизнь отдал, чтоб их уберечь. Но нельзя. Он — воевода и сотни сыновей поведет на сечу, и верить они ему должны как родному отцу, что не слукавит, не словчит. И Филип Нянка сказал, гневно сдвинув брови:
— Замолчи, мать! Негоже говоришь! Стыдно будет людям в глаза глядеть, если своих сыновей от битвы ухороню! Не слышал я твоих слов, мать, не слышал!
Но только с женой говорил старый воевода вот так, душа наизнанку, а от других свои тревоги скрывал, и особенно — от княжича Владимира. Успокаивал:
— Стены у нас крепкие, вои храбрые, даст бог — отобьемся!
Не было в Москве нетвердых духом. Все москвичи взялись за оружие. И когда над дальними возвышенностями поднялись дымы сигнальных костров — только женщины да малые дети остались в избах. Ощетинились стены Москвы стрелами и копьями.
Татары густо высыпали на равнину между Москвой-рекой и Неглинной. Всадники в лохматых шубах и войлочных колпаках обтекали город со всех сторон, пускали стрелы, сновали под речным обрывом, где стояли на высоких подпорках ладьи и струги, швыряли в них горящие факелы. Окутанные клубами дыма, ладьи, казалось, плыли над сугробами…
Дед Данила выглянул в бойницу и ужаснулся: татары быстро волокли к воротам огромное бревно тарана, положив его на несколько саней.
Дед Данила с трудом натянул тетиву лука. Стрела, не долетев до татар, бессильно скользнула в снег. «Стар я стал, нет крепости в руках», — горестно прошептал воротник, опускаясь на шершавые доски помоста.
Дружинники у бойниц, раз за разом натягивая луки, кричали:
— Стрелы давай! Стрелы!
Данила, кряхтя, поднялся, побрел к ларю, в котором лежали связки стрел. «Вот и мне дело нашлось, как мальчонке-несмышленышу», — горько утешая себя, подумал он.
Ответные татарские стрелы, обмотанные чадящей паклей, все чаще залетали в бойницы. Дым ел глаза, перехватывал дыханье.
Крики татар раздавались совсем близко. Данила, любопытствуя, выглянул в бойницу и рухнул навзничь, сраженный стрелой…
Ворота затрещали и рухнули. Татары ворвались в город.
Филип Нянка стоял на крыльце воеводской избы и кричал, размахивая мечом:
— Вои, сюда! Ко мне, вои!
Но мало кто откликнулся на воеводский призыв: татары уже разбежались по улицам, вырубая кривыми саблями немногочисленных защитников Москвы. Княжич Владимир с десятком своих телохранителей да сыновья воеводы оказались возле крыльца. Недолгой была последняя схватка…
Только княжича Владимира пощадили татарские сабли. Захлестнули его петлей аркана, поволокли
В городе начались пожары, которые никто не тушил. Жарким пламенем занимался дом за домом, улица за улицей, огромным костром пылала Москва. Последние татарские воины выбегали в тлеющих шубах, катались в снегу, подвывая от боли, обмазывали обожженные лица нутряным бараньим жиром.
Темник поскакал к шатру Батыя, поставленному поодаль от города, на высоком берегу речки Яузы. Батый стоял возле шеста, на конце которого развевались хвосты рыжих кобылиц. Недовольно морщась, Батый смотрел на пылающий город.
Темник соскочил с коня на расстоянии перелета стрелы, как того требовал обычай, и побежал, увязая кривыми ногами в сугробах, к ханскому шатру.
— О великий хан! Непокорные, осмелившиеся сопротивляться, мертвы! Товары руситских купцов отнесены в обоз!
— Крепким ли было кольцо облавы? — строго спросил Батый, не опуская глаз на распростертого у его ног темника. — Не ушел ли кто из города?
— Никто не ушел. Мои заставы заблаговременно переняли все дороги.
— Пусть же никто не узнает, что столь малая крепость осмелилась противостоять великому воинству! Пусть не будет ни одного пленного!
— Ни одного пленного! — послушно повторил темник…
Но свидетели мужества маленького городка Москвы все-таки остались, несмотря на грозный приказ хана. Из темного бора на другом берегу реки приступ видели московские дозорные, отрезанные от городских стен татарскими разъездами. Они видели, как летят стрелы из бойниц, как падают татарские воины, как льется со стен горящая смола, поджигая штурмовые лестницы, как долбит в ворота огромный таран, облепленный, будто черными муравьями, спешенными татарами, как беснуются сотники и тысячники, снова и снова посылая своих воинов на стены…
Горестный стон вырвался из груди последних московских ратников, когда татары ворвались в Москву. А когда над стенами поднялось пламя пожара и купола московских церквей скрылись в черных клубах дыма, дозорные гуськом, след в след, пошли через лес на север. Наверное, с их слов и записал потом летописец скорбное повествование о гибели Москвы:
«Той же зимой взяли Москву татары и воеводу убили, Филипа Нянку. А князя Владимира, сына Юрьева, взяли в плен. А людей избили от старца до младенца, и град предали огню, и монастыри и села пожгли, и много именья взяли…»
ГЛАВА 5
КАЖДЫЙ ВЫБИРАЕТ СУДЬБУ СВОЮ…
Огромная, до прозрачной голубизны выбеленная морозом луна повисла над стольным Владимиром. Ослепительно блестел снег на крышах домов. Белокаменные соборы, облитые лунным светом, казались глыбами льда.
Ветер перекатывал по торговой площади, что раскинулась возле Детинца, клочки сена и обрывки березовой коры. У Воздвиженской-на-Торгу церкви притулился сторож в огромном тулупе. Изредка, не высовывая носа из овчинного воротника, он взмахивал деревянной колотушкой. Резкий стук далеко разносился по ночному городу.