Русский щит. Роман-хроника
Шрифт:
Но Петр Ослядюкович только покачал головой:
— Нельзя, княже! Навалятся татары всей силой, ворот нам не отстоять. А княжича все равно не спасти — прирежут, пока доскачем…
Всеволод глянул в бойницу: громада татарской конницы медленно надвигалась на Золотые ворота. Зарыдал, прижавшись лбом к заиндевевшей стене, бессильно опустил руки…
А толмач перед воротами продолжал кричать:
— Где князья рязанские? Не от нашей ли руки смерть приняли? Где полки князя Юрья? Не в снегу ли под Коломной лежат? Где города по рекам вашим, по Оке, Москве
Бояре загомонили, что не грех бы и мира попросить у царя Батыги, но в город не пускать, сославшись, что без великого князя города сдавать не смеют… Пусть подождут татары, пока великий князь вернется или весть пришлет… На Петра Ослядюковича, презрительно крикнувшего: «Без пользы лукавство ваше! Не остановить разговорами царя Батыгу!» — замахали руками, зашикали. Дескать, привык воевода мечом махать, а тут дело посольское, хитрое…
На лестнице раздались тяжелые шаги. Поддерживаемый двумя дюжими монахами, на башню взошел епископ Митрофан. Оглядел притихших бояр, заговорил глухо, гневно:
— Не обманули ли глаза мои? Не показалось ли мне, что хотите смириться перед безбожными? Язычников в домы христианские пускаете, в святые храмы?
Бояре пятились от пронзительного взгляда епископа.
Митрофан взмахнул длинным епископским посохом:
— На сечу благословляю! Не смерти в бою бойтесь — бойтесь гнева божьего за неправедные дела свои!
Какой-то дружинник, растолкав бояр, метнулся к самострелу, нацелился, спустил тетиву. Тяжелая стрела насквозь пронзила татарина, державшего аркан, накинутый на шею княжича Владимира. Остальные татары отхлынули, вытягивая из-за спины луки.
К княжичу, отрешенно стоявшему на снегу, подскочил татарский воин, взмахнул саблей. Отсеченная голова скатилась в сугроб.
Теперь со стены стреляли все. Татары бросились к коням, на бегу отстреливаясь. Стрела, скользнувшая через бойницу, сбила шапку с князя Всеволода.
Всеволод испуганно присел, потирая ладонью голову.
Лица бояр и воевод стали строгими, торжественными. Другого пути уже не было, одно оставалось — биться до смерти!
Татары неторопливо объехали вокруг города, осматривая башни, дубовые твердыни стен, обледенелую крутизну вала. Кое-кто из владимирцев сгоряча натягивал лук, но стрелы до татар не долетали.
Огромный обоз Батыя остановился на Раменском поле, прямо перед Золотыми воротами. Затрепетали бунчуки из конских хвостов. Поднялись к небу дымы бесчисленных костров. Войлочные юрты кольцами смыкались вокруг шатров военачальников. Цепи лучников, прикрываясь круглыми щитами, двинулись к стенам. Осада Владимира началась.
Как и предполагал воевода Петр Ослядюкович, самые большие полки Батыя сошлись к стене против Золотых ворот, туда, где не было речного обрыва и к городу подступало ровное поле. Здесь следовало ожидать самого сильного приступа, сюда стягивал воевода отборные
Так и простояли дружины до темноты на стене, примыкавшей к Раменскому полю, ожидая приступа. Но Батый с приступом не спешил. Татары копошились в своем стане, и только лучники подстерегали неосторожных, метко пуская стрелы в бойницы.
Когда совсем стемнело, Петр Ослядюкович поехал в Детинец. Стража приветственно подняла копья.
У княжеского крыльца воевода бросил поводья подбежавшему Ильке, соскочил на снег.
— Где молодые князья? — спросил воевода. — Что-то не видел я их на стене… Опять, поди, у епископа Митрофана сидят?
— В соборе они, Петр Ослядюкович. И княгиня там, и бояре многие…
Воевода зашагал через площадь к Успенскому собору. Толкнул железную, сплошь покрытую золотой росписью дверь, вошел.
Свет бесчисленных свечей ослепил глаза. Бояре — в не праздничных темных кафтанах, без оружия — стояли на коленях, истово крестились. Епископ Митрофан, в парадном одеянии, с золотым крестом, стоял на амвоне. У ног его, уткнувшись лбами в каменные плиты пола горбились двое в черных монашеских рясах. Один из чернецов поднял голову, боязливо оглянулся на скрип двери Петр Ослядюкович обмер — это был князь Всеволод.
А в душной тишине собора, нарушаемой только потрескиванием свечей да хриплым дыханьем молящихся, гремели слова епископа Митрофана:
— Постригается раб божий Всеволод и нарекается в монашестве Вассианом… Постригается раб божий Мстислав и нарекается Мефодием…
Бояре на четвереньках ползли к епископскому месту, хватали трясущимися руками полы облачения владыки, целовали. Глыбами падали слова епископа, вещая конец мирского бытия:
— Постригается раб божий… Постригается…
К дверям, пошатываясь, шел тучный чернобородый боярин. Узнав воеводу, прислонился, зашептал, захлебываясь словами:
— Не о сече думай, воевода. О душе думай, на кроткую смерть себя изготовляй, на мученический венец — и блажен будешь! Прими смерть со светлой душой, в иноческом чине, для вечного блаженства на небе…
Петр Ослядюкович резко оттолкнул боярина, выбежал на паперть. «Трусы! Бросить войско в самый тяжкий час! И это князья, и это бояре, соль земли Русской! Трусы!..»
Крепкий мороз перехватил дыханье.
Илька осторожно потянул воеводу за рукав:
— Простынешь, Петр Ослядюкович. Шапку-то надень… Воевода обнял юношу, прижал к груди. Сказал — не ему даже, а самому себе, для утверждения в своей правоте:
— Не кроткая смерть надобна, но смерть славная, вражьей кровью оплаченная. Воины мы, не чернецы. Не молитвами — мечом служим родной земле…
Илька проговорил негромко, успокаивающе:
— Не все бояре в собор пришли. Многие с ратниками остались — и Иван Федорович, и другие. К бою готовятся…
Рассвет был серым, неприветливым, как будто дым татарских костров занавесил солнце. Клочковатые тучи низко плыли над городом, цепляясь за кресты соборов. Туман расползался по узким улицам посада, стекая к Лыбеди.