Русский сыщик И. Д. Путилин т. 1

Путилин Иван Дмитриевич

Клушину вдруг открылся простой (?!) способ разжиться, и он уже больше не думал о последствиях и, как маньяк, довел свое дело до конца, а потом плакал, каялся и два раза покушался на свою жизнь.

Это одно дело. Беру другое — совершившееся ровно через 10 лет, — «дело об убийстве Мельниковой Екатериной Андреевой».

VI

Дело это, так сказать, поражает своей преступной простотою. Некая девица из чухонок Екатерина Андреева долгое время оставалась без места и, занимаясь поденной работою, даже не имела определенного местожительства, переходя от знакомых к знакомым. В числе таких оказалась и вдова унтер-офицера Агафья Мельникова, которая служила у господ Вейнребенов в кухарках и за их отъездом из города оставалась при квартире для надзора за ней.

Эта-то самая Агафья Мельникова 2 июня 1870 г. и была найдена мертвою с признаками удушения, с полотенцем на шее.

Поиски начались тем же путем, как и в предыдущем случае, и через день Екатерина Андреева была уже в наших руках и принесла полную повинность.

Дело оказалось до ужаса просто.

Из рассказа Андреевой видно, что она ночевала в квартире Вейнребена

три ночи: с пятницы на субботу, с субботы на воскресенье и с воскресенья на понедельник. В последнюю ночь на 1 июня, в 5-м часу утра, ею овладело желание убить Мельникову и воспользоваться ее имуществом. Под влиянием этой мысли она подошла к спящей Агафье и схватила ее за горло; от такого движения Агафья упала со скамейки и табуретов, из которых она устроила себе постель, причем успела ухватиться за рубашку Андреевой и разорвать ее, но, несмотря на это, последняя не выпускала из рук шеи Агафьи. Когда же несчастная женщина перестала уже сопротивляться, Андреева встала ей ногами на грудь и начала бить ее каблуками. Убедившись наконец в безусловной смерти Агафьи, Андреева сбросила с себя разорванную рубашку и надела другую, лежавшую в кухне на комоде; затем взломала комод в спальной комнате, вынула из него семь женских рубашек и три дюжины салфеток и с этими вещами, никем не замеченная, скрылась через парадную лестницу. В тот же день она продала награбленные вещи на Охте за 10 руб. одному поселенцу, живущему в собственном доме, а деньги отдала дворнику Егору, в доме Дмитриева, по Невскому просп., в 1-м участке Рождественской части, с которым находилась в любовной связи.

VII

А раньше она служила, находилась при хозяйском имуществе, не раз стирала дорогое господское белье и всюду, где она работала, о ней говорили как о «честной». Что же произошло с нею?

«Обголодалась» очень, а тут еще любовник. И вот, лежит она со старухой Агафьей, лежит и думает свою думу, а сегодня вечером эта Агафья высчитывала перед ней хозяйское добро.

И вдруг ужасная мысль как молния прорезала ее ум и сразу парализовала всякие другие мысли.

Убить и взять. Это так просто! Никого нет, никто не узнает. Тиснуть, и кончено.

И она идет и душит старуху, но это оказалось не так легко. В борьбе она пришла в ярость и переломала старухе ребра. А время шло. На дворе уже светло. Надо уже спасаться. И вот она ломает комод, берет из него что попало и... спасается.

Неужели это не «соблазненная» с виду кажущийся разбойник (нет слов, что с преступною волею)? Она жила и раньше, жила бы и дольше, честно трудясь, если бы ей не подвернулся такой «случай».

Третье приводимое здесь мною убийство не менее страшно, чем предыдущее, и я все-таки также причисляю его к типу убийств, совершенных по соблазну, по внезапно пришедшей в голову идее.

VIII

20 мая 1883 года в 5 часов пополудни в доме № 20 по Караванной улице, в квартире купца Эрбштейна найден убитым человек, оказавшийся Николаем Богдановым, оставшимся при квартире Эрбштейна на время его отъезда.

И вот опять начались поиски.

Эти поиски были немного сложнее предыдущих, и когда-нибудь я расскажу о них особо, но сейчас я хочу обратить внимание читателя на характер и мотивы убийства.

Кратко сказать, нашли мы убийцу благодаря оставленному им старому пальто.

Убийцей оказался крестьянин Николай Кирсанов, который успел уже скрыться из Петербурга и уехать к себе на родину в село Пересветово Дмитровского уезда Московской губернии.

История поимки его также не лишена занимательности. За ним командировали туда двух чиновников, которые и взяли его, и привезли в Петербург, в сыскное отделение. И здесь он без всякого запирательства подробно рассказал, как было все дело.

Сознание его было записано буквально с его слов, и я привожу здесь его полностью, со всею его ужасающей простотою.

IX

«Надо полагать, черт меня в этом деле попутал, — начал он свое показание, — потому что допрежь этого никаких таких мыслей мне и в голову не приходило.

Правда, любил я выпить, и в непотребный дом зайти, и сбезобразничать, но чтобы убить или грабить — никогда.

А тут и случилось...

Перед минувшей Пасхою я потерял свое место, которое до того времени имел у басонщика Соснегова, в 8-й роте Измайловского полка, и с тех пор оставался без всяких занятий, так что дошел до крайности. Ввиду этого я решился как-либо возвратиться в деревню и просил о ссуде мне денег на дорогу у знакомых: лакея Василия Захарова, живущего в Троицком переулке, дом № 15, квартира 8, и у лакея Андрея Петрова, живущего у генерала Казнакова в главном Адмиралтействе, а также просил и у покойного Николая Богданова, но все они отказали мне в этой просьбе. Не имея денег даже на пропитание, я в последнее время стал ходить по этим самым знакомым: то к Андрею Петрову, то к Николаю Богданову, которые и кормили меня, а иногда и давали ночлег. В пятницу 20 мая, утром, часу в 8-м, я пришел к Николаю Богданову, живущему в Караванной улице в доме № 20, и пил у него чай; до 12 часов дня ходил два раза в погреб Перца на Большой Итальянской, между Караванной и Фонтанкою, и приносил по поручению Богданова каждый раз по бутылке водки, которую мы с ним всю и выпили. В первом же часу Богданов послал меня купить еще сороковку и три фунта пирога в мелочной лавке в Толмазовом переулке рядом с питейным домом, по правой руке от театра, что я и исполнил. Выйдя же из помянутой лавки, я встретил стоящего у кабака неизвестного мне точильщика, у которого за поясом было штук до десяти ножей. Тут мне пришла мысль зарезать Николая Богданова, чтобы достать денег для уплаты оброка, которого числится на мне более тридцати рублей, а также и на дорогу в деревню. С этой целью я купил у этого точильщика за 10 или 15 копеек, теперь точно цены не припомню, простой нож с деревянным простым черенком, величиною с черенком вершков в пять, и вернулся к Богданову.

Вернувшись, я с ним выпил сороковку, и мы съели половину пирога, а другую оставили, и Богданов положил ее на полку под кухонным столом. Затем он пригласил меня лечь спать, и мы легли вместе в спальне на его кровать. Богданов был раздет, но в сапогах, я тоже снял сюртук, но брюк и сапогов не снял, хотя Богданов и говорил мне, чтобы я снял брюки, но купленный мною нож был у меня в правом кармане брюк, и я отказался. Лег я на краю кровати, и в скором времени, когда Николай лежал вверх лицом, закрыв глаза, я повернулся к нему на левый бок и вынул из кармана нож; затем, вскочив с кровати, я быстро нанес Богданову удар ножом по шее. Он вскочил с кровати, а я в страхе выбежал на кухню, куда за мною прибежал из спальни и Богданов, таща с собою на ногах одеяло и путаясь в нем. Вбежав в кухню, он сейчас же упал всем телом на стол, что около окна; я его оттолкнул, и он упал тогда на пол в противоположную сторону от дверей, выходящих на черную лестницу. Тут я уже снова нанес ему еще другой удар ножом по шее, но спереди или сзади — не помню. После этого я вошел в его комнату, где со стенки снял три сюртука, жилетку, взял с комода серебряные закрытые часы на черном круглом шнурке, открыл затем один ящик в комоде, в котором лежали папиросы, и взял две штуки папирос и пять платков: три белых, один с желтою, а другой с розовою каймами. Все три сюртука я надел на себя в столовой, а часы и платки положил в карманы. Когда я захватил вышеупомянутые вещи и проходил из комнаты Богданова в столовую, то Богданов был уже не между столом у окна и плитою, а между плитою и раковиною, головою к последней, и при виде меня чуть-чуть как будто приподнялся, но сейчас же опять лег и перекрестился. Нож я положил в раковину сейчас же по нанесению Богданову второго удара. Потом я умылся, но чем утирался — не помню, кажется, тут же в кухне было полотенце. В комнате же Николая вместе с сюртуками я захватил и пальто его на вате, обшитое плюшем на рукавах и с плюшевым воротником. Свой сюртук я также взял вместе с упомянутыми вещами и пронес все это в столовую. Одевшись в столовой в сюртуки и упомянутое пальто, я зашел в кабинет и там, открыв шкаф, стоящий недалеко от письменного стола у стены, по правой стороне от входа в кабинет из коридора, взял из ящика серебряные открытые часы, маленькие, без цепочки, и несколько каких-то с костяными белыми ручками штучек и положил все это в карман пальто. Отсюда я прошел на кухню и хотел выйти по черной лестнице, но побоялся, чтобы кто-либо не встретился, а потому и вернулся в комнаты, чтобы выйти по парадной лестнице, через которую и вышел, захлопнув за собою двери. В квартире я оставил свой сюртук, черный суконный, и картуз темно-синего сукна с суконным козырьком. В столовой я оставил брюки, пару или две, которые захватил из комнаты Богданова, там же остался и сапог с Богданова, который я прихватил, должно быть, в то время, когда проходил из кухни в столовую. Вместо своей фуражки я надел на голову шляпу Богданова, фасона котелком. Из брюк Николая, висевших в спальне вместе с моим сюртуком, я вынул небольшой кожаный старый кошелек, в котором после оказалось 5 руб. 25 коп. денег; одна трехрублевая бумажка, две рублевых и мелкими — двугривенный и пятачок. Когда я выходил из квартиры и закрывал двери, то снизу смотрел швейцар, и я думаю, что он видел, как я выходил из квартиры; затем внизу я прошел мимо швейцара, и он смотрел на меня, когда я выходил из подъезда на улицу; я еще оглянулся из боязни, не идет ли он за мною, но он остался у подъезда. Отойдя немного от подъезда, я нанял извозчика к Николаевскому вокзалу за 25 коп., но, переезжая чрез Аничкин мост, велел ему ехать по Графскому переулку, чтобы зайти в кабак. Там я выпил осьмушку, а извозчику дал бутылку пива. Потом я выехал на Лиговку к какому-то трактиру, заходя весьма часто по дороге в кабаки. На Лиговке в трактире также выпил, выйдя же из трактира, нанял другого извозчика в Ново-Александровский рынок, где в толкучке у торговки купил брюки, которые теперь на мне, отсюда пошел в бани у того же рынка, выходящие на Фонтанку, и там в номере за 75 коп. вымылся, замыл кровь на розовой рубашке с малороссийскою обшивкою, а подштанники одел не замывая, брюки же сырые, в которых я был, сложил вместе с рубашкою в узел, завернув в салфетку, которую тоже захватил из комода Николая Богданова вместе с носовыми платками. Из бани, тут же на Фонтанке, недалеко от бань, пошел в парикмахерскую и сбрил бороду. Отсюда нанял извозчика в Казачий переулок, вошел в трактир...» и т. д.

Бродил он по разным непотребным местам несколько дней и потом уехал на родину.

И здесь то же самое: был человек без места, «оголодался» и вдруг, увидев у точильщика ножи, соблазнился мыслию легкой наживы.

И таких ужасных примеров я мог бы привести добрую сотню.

Час тому назад человек не знает, что он будет убийцею, и, соблазненный, режет или душит и, сбитый с толку, бродит потом, как бесприкаянный, не находя себе места и в распутстве ища забыться. Тут его и берут.

ДЕЗЕРТИР

I

Темная и грустная октябрьская ночь.

У подножия старой царскосельской этапной тюрьмы мерно шагает часовой. Тоскливо ему и скучно. Глухо завывает свою унылую песню холодный осенний ветер, свистит между постройками тюремного здания, перебрасывается на рядом почти стоящий с тюрьмой лес и гуляет по его шелестящим верхушкам...

Темень такая, что даже привыкший уже к темноте глаз часового еле-еле разбирает невысокий сравнительно деревянный забор, которым окружена тюрьма. Напрягает часовой зрение и слух, но вокруг только темень да унылое завывание ветра... Тоскливо, грустно, неуютно!..

Мерно, но все медленнее и медленнее шагает часовой. До смены еще добрых два часа, а тяжелая неодолимая дрема так и подкрадывается, так и смежает очи. Кажется, так бы выбрал уголок поукромнее, где не так продувает ветер, прилег бы и уснул... Или нет... Зачем даже ложиться? Прислонился бы к стенке и вздремнул бы хоть малость... Но нет, нет... Боже сохрани! Нельзя. Служба.

Часовой приостановился, опустил ружье «к ноге» и оперся на него. Голова его потихоньку склонялась на грудь и вдруг беспомощно повисла...