Русское монашество

Смолич Игорь Корнильевич

Спор между «греческой», или «православной», и «латинской», или «западной», партиями весьма характерен для последней четверти XVII в. Взгляды и сочинения Медведева, вне всяких сомнений, оказали определенное влияние на церковную жизнь. Что было причиной этого влияния? Было ли это проникновением католицизма в церковную жизнь Московской Руси? Появились ли благодаря этому какие–либо новые возможности для соединения Церквей? На последний вопрос можно с уверенностью дать отрицательный ответ. Если бы даже была принята одна из богословских доктрин римо–католической Церкви (допустим, что Медведев и его приверженцы стали победителями, а их воззрения приняты всеми и санкционированы свыше), тем не менее пришлось бы решать еще много других вопросов. К тому же нельзя забывать, что Петр не особенно жаловал римо–католическую Церковь, находясь под явными протестантскими влияниями. В результате раскола во 2–й половине XVII в. все религиозные вопросы стали носить весьма острый и болезненный характер. «Латинская партия» — следствие южнорусского церковного влияния, и хотя в Малороссии было много сторонников католической доктрины о преложении, но вражда к римо–католической Церкви была слишком велика. Например, Лазарь Баранович разделял католическую доктрину, но он был убежденным противником римо–католической Церкви. Как раз из Южной Руси одновременно с католическим влиянием в Москву попадала и антикатолическая полемическая литература. В то время как первое можно считать фактором, благоприятствовавшим соединению, последняя была, конечно, средством противодействия ему.

Деятельность

и воззрения Медведева и его приверженцев следует рассматривать совсем в другом плане. Это было ничем иным, как проникновением совершенно новой системы мышления в духовный мир Московской Руси. Московский консерватизм теперь, во 2–й половине XVII в., особенно после потрясений никоновской эпохи, не мог оставаться в своей застылой неподвижности. Западные влияния способствовали росту критического мышления, подобно тому как в середине XVI столетия протестантскими влияниями питался критицизм Башкина или Косого, и вопрос о преложении, особенно из–за разномыслия по нему, дал новому, растущему, ищущему освобождения способу мышления первую возможность практического применения. Совершенно случайно вопрос этот оказался догматическим. Не ошибемся, если скажем, что для Медведева, хотя, конечно, не для его противников, это был не догматический, а научный вопрос. Медведев заметил, что учение православной Церкви не так систематизировано, как у римо–католиков [938] . Поэтому сочинение «Известие истинное» особенно характерно для него. В биографии Медведева нужно, с одной стороны, искать истоки русского научного богословия, а с другой — она представляет собой главу в истории русского критицизма, постоянного свойства русского характера и мышления, с его исканиями и неудовлетворенностью. Медведев выглядел бы уместнее на исторической сцене в новой, петровской Руси, там он нашел бы себе роль, соответствующую его образованию, уму и любознательности, и мог стать одним из помощников Петра в его реформах. Иоаким, несомненно виновный в смерти Медведева, лишил Петра одного из его будущих сподвижников — может быть, и намеренно, из ненависти и отвращения ко всему, что проникало в Московскую Русь с Запада.

938

Ср. изложения учения Восточной Церкви о преложении: Heiler. Op. cit. 1. S. 257 и след.; или: Gass. Symbolik. S. 225 и след.

Глава XII. Раскол и монашество

1. Религиозно–психологические причины раскола

XVII век был «трудным столетием» как для Русского государства, так и для Русской Церкви. Начинался он Смутой, а заканчивался расколом и вихрем петровских реформ. Смута вызвала к жизни новое национально–государственное самоcознание: прежнее, сословное самосознание было потрясено до основания, а следствием политических и социальных катаклизмов стало рождение подлинно национального самосознания — наконец–то осознаны были главные задачи государства и народа. Последствия Смуты ощущались на протяжении всего XVII в., который подобен был бурному морю: хозяйственные и финансовые затруднения правительства, народные волнения, многочисленные земские соборы, попытки правительства реформировать разные стороны государственной жизни или, по крайней мере, ввести некоторые улучшения, войны с соседями, которые должны были решить национальные задачи, поставленные еще в XV–XVI вв., и наконец, постоянное проникновение в жизнь страны западных влияний, подрывавших исконный уклад старомосковского быта с издавна сложившимися привычками и воззрениями людей, всю структуру московской культуры, — это было, пожалуй, слишком много для отрезка времени всего в 100 лет. Во всех этих явлениях скрывались зародыши будущих петровских реформ и все же петровская Россия появлялась на свет в великих муках… [939]

939

Ср.: Платонов. Лекции (1915). С. 315 и след., особенно 317–318; а также: Шмурло Е. История России. Мюнхен, 1922. С. 190–248, где можно найти краткий очерк важнейших событий XVII в. Ср. также интересную характеристику этого столетия в: Флоровский Г. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 57 и след.

Жизнь Русской Церкви в это «трудное столетие» тоже была неспокойной. Не только потому, что Церковь должна была существовать в этих условиях, но и потому, что политические и социальные потрясения не прошли бесследно для внутреннего строя христианской Церкви, для духовенства. Душевное состояние духовенства, его мировоззрение стало терять былую прочность и ясность. XVI столетие еще не знало сомнений: Башкин и Косой, предвестники позднейших русских религиозных исканий, не характерны для своей эпохи; критика со стороны нестяжателей исходила не из чувства сомнения, а из здоровых стремлений к реформам; но после Смуты идея «Москва — третий Рим» теряет свою былую отчетливость, свою исключительную притягательность, перестает быть национальным и религиозным идеалом, ибо политические и социальные потрясения не прошли мимо нее. В некотором смысле XVII столетие было эпохой испытания этой идеи, проверкой того, насколько ее можно осуществить на практике, действительно ли все в ней должно остаться без каких бы то ни было перемен, все ли в этой идее безошибочно верно. В то же время росло сомнение в том, все ли имеет одинаковое религиозное значение, надо было понять, что вечно и непреложно, а что временно и подвержено изменениям. Эти сомнения и вопросы волновали и церковную иерархию, и все прочее духовенство, и даже верующих мирян.

Иерархия колеблется между принятием мер ради сохранения существующего и исправлением ошибок: с одной стороны, она борется против чуждых влияний — как в 1–й четверти, при патриархе Филарете, так и в последней, при патриархе Иоакиме, с другой — она вынуждена привлекать из Южной Руси ученых, находившихся под явным западным влиянием, и, кроме того, в течение всего столетия предпринимать разные улучшения и исправления. Не удивительно поэтому, что церковная иерархия не всегда шла прямым путем; в ее рядах было много непоколебимых приверженцев идеи «Москва — третий Рим», но лишь немногие из иерархов готовы были упорно бороться за эту идею. Поэтому в решающие моменты не церковная иерархия, а подчиненное духовенство и масса верующих мирян убежденно и стойко боролась если и не за всю идеологию «Москва — третий Рим» в целом, то, по крайней мере, за отдельные ее элементы. И происходило это не только потому, что сверху пытались как–то изменить, усовершенствовать эти элементы, а потому, что именно эти элементы дороги были религиозному чувству народа.

Литургическая жизнь была средоточием религиозности той эпохи: она заменяла догматическое сознание и знание догматов, в ней заключалась вся вера народа, это было самое чувствительное место верующего сердца. Несмотря на недостаточное знание догматов, православный христианин в Москве хорошо знал содержание долгих богослужений, с которыми он внутренне сроднился, знал слова молитв и богослужебные обряды. Религиозные обряды легко укореняются в душе верующего, они понятней ему, чем догматы, особенно если Церковь и церковная иерархия печется об их сохранении. Когда же церковная иерархия попыталась изменить обряды, которые так дороги были народной религиозности, то возник вопрос: не встала ли поступающая так иерархия на ошибочный и погибельный путь, не приведут ли ее мероприятия к отступничеству, к ереси? Уже сама постановка этих вопросов потрясла религиозное сознание многих современников. Так, вследствие недостаточного знания догматов и переоценки значимости обрядов и церковных обычаев, возникла тесная

связь между двумя совершенно разными вещами. Исправление обрядов расценили как изменение веры и осудили как измену вере. На этой религиозно–психологической почве выросло судьбоносное для русского народа церковное потрясение XVII в., названное расколом. Сам же патриарх Никон с непреклонностью боролся за исправление богослужебных книг (предпринятое по его повелению, но не им задуманное) больше из самолюбия и гордыни, чем из принципиального признания необходимости этого исправления.

2. Исправление книг до Патриарха Никона

Меры Никона по исправлению церковных книг и изменению некоторых богослужебных обрядов, в сущности, не содержали в себе ничего нового, они явились лишь последним звеном в длинной цепи подобных мероприятий, которые либо уже были проведены до него, либо должны были проводиться в будущем. Никон действовал слишком грубо и круто, что объяснялось не острой необходимостью, а скорее свойствами его характера, он вообще плохо понимал религиозную душу своей паствы, потому–то его «реформы» и привели к катастрофе, которая нанесла Русской Церкви неисцелимую рану и отколола от нее часть ее членов [940] . Пребывание отколовшейся части («староверов», как они называли себя, или «раскольников», как очень долго называла их официальная Церковь) вне Матери Церкви не могло не оказать влияния и на основную часть Русской Церкви, ибо ее духовные силы в значительной мере были отвлечены от исполнения своих прямых обязанностей и направлены на борьбу с расколом.

940

Однако было бы неверно объяснять русский раскол лишь как протест против исправления книг. История раскола свидетельствует, что это было очень сложное явление в русской религиозной жизни, многоплановость которого, к сожалению, невозможно раскрыть здесь с исчерпывающей полнотой. Сошлемся на сочинения, которые могут помочь в этом: Мельников П. Письма о расколе (1862) (также в: Северная пчела. 1862); Гиляров–Платонов Н. Логика раскола. Письма к Ивану Аксакову, в: Русское обозрение. 1895. 10; Громогласов И. Русский раскол и вселенское православие, в: БВ. 1898. 4–5; Голубинский Е. К нашей полемике со старообрядцами (1905); Розанов В. Психология русского раскола, в: Религия и культура (1901); Бороздин А. Русское религиозное разномыслие (1907); Правда старой веры (сборник) (1916); Карташов А. Смысл старообрядчества, в: Сборник в честь П. Б. Струве. Прага, 1925; Флоровский Г. Пути русского богословия (1937).

После обращения Руси в христианство книги, необходимые для совершения богослужений, и сами литургические обряды были заимствованы у греков или южных славян. От долгого употребления книги приходили в негодное состояние, новые книги появлялись путем переписывания старых, что при недостатке образования у переписчиков, в основном монахов, приводило к появлению описок и ошибок. Исправления книг, предпринимавшиеся по почину отдельных переписчиков, умножали число дефектов. Даже разные списки Священного Писания, относящиеся к той эпохе, часто весьма сильно отличаются друг от друга. Еще хуже обстояло дело с богослужебными книгами — Служебником, Типиконом (Уставом), Триодью, Часословом, Октоихом и другими [941] , ибо ошибки и разночтения обнаруживались и в самих чинопоследованиях, и в объяснениях к ним. Тут имело значение и то обстоятельство, что не всегда употреблялся один и тот же устав, но, как мы уже отмечали (глава VIII), применявшийся в первое время Студийский устав был заменен Иерусалимским [942] . В богослужебной практике греков и славян, к которой можно было бы обратиться за справкой, тоже не было единообразия.

941

О богослужебных книгах см. Heiler. Op. cit. 1. S. 297 и след.; Kattenbusch. 1. S. 498; а также: Lьbeck K. Die christlichen Kirchen des Orients (1911). S. 120 и след.

942

Каптерев. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. 1 (1909). С. 213–216; Макарий. 8. С. 75 и след.

Первые попытки исправления ошибок, вкравшихся в богослужебные книги, были предприняты уже в XIV в. при митрополитах Алексии (1354–1378) и Киприане (1390–1406). Но в XV в. произошли два события, которые придали последующей истории исправления книг трагический характер: это Флорентийская уния (1439) и падение Константинополя (1453). В результате этих событий в Москве появилось сомнение в чистоте веры у греков. И хотя впоследствии при исправлении церковных книг за основу были взяты греческие книги, все же слышны были голоса тех, кто не считал эти книги неповрежденно «православными». Когда иноку Максиму, греку по национальности, было поручено взяться за исправление книг, он при сличении русских церковных книг с греческими обнаружил много грубых ошибок, которые в некоторых случаях, по его мнению, имели почти еретический оттенок [943] . Для поборников идеи «Москва — третий Рим» такие утверждения были чем–то совершенно невероятным, и ученый грек сам был обвинен в еретическом умствовании, а тут еще интриги иосифлянски настроенного митрополита Даниила, для которого тесные взаимоотношения между Максимом и князем–иноком Вассианом давно уже стали бельмом на глазу. Соборы 1525 и 1531 гг. рассмотрели все обвинения против Максима (большей частью необоснованные) и осудили его на заточение в монастырь [944] .

943

Максим Грек. Соч. 1. С. 28, 30; 3. С. 51–60, 62, 67 и др. Ср.: Макарий. 2–е изд. 6. С. 179 и след.

944

Изображение этих событий у Макария (2–е изд. 6. С. 177–195) нельзя считать вполне объективным. Голубинский считает (2. 1. С. 663, 712 и след.), что Максим был жертвой интриг и недостаточного знания русского языка, а предъявленные ему обвинения в ереси лишены оснований. Мы разделяем это мнение.

Стоглавый Собор вынужден был признать, что некоторые богослужебные обряды исполняются в разных местах по–разному. Сам юный царь Иван сказал на Соборе: «Ныне бо видим и слышим, кроме Божественного устава, многие церковные чины не сполна совершаются, не по священным правилам и не по уставу» [945] , и Собор согласился с утверждением царя. Стоглав постановил исправить церковные книги по хорошим переводам, но откуда и как достать эти хорошие переводы — об этом ничего сказано не было и, главное, для этого ничего не было сделано. Хотя после Стоглавого Собора в Москве был открыт Печатный двор и появилась возможность избегать ошибок, возникающих при переписывании церковных книг, практически это ничего не дало для исправления текстов, ибо первые печатные книги издавались по рукописям, уже содержавшим ошибки, в некотором смысле печатание книг даже повредило делу, ибо впоследствии на первопечатные книги стали смотреть как на безошибочные эталоны.

945

Стоглав. Гл. 5 и 23 (вопрос царя); гл. 16, 6, 9, 10, 12, 33, 34. О тех же явлениях говорит и Зиновий Отенский (Истины показание. С. 952, 955, 958–961). Ср. также некоторые обвинения, выдвинутые против Новгородского архиепископа Геннадия (ПСРЛ. 6. С. 221, 232), которые тоже свидетельствуют о различиях в богослужебных обрядах; кроме того, известный спор об «Аллилуиа» в Пскове и вопрос о крестном знамении — двуперстном или троеперстном. Макарий. 8. С. 129, 91 и след.