Рябиновый дождь
Шрифт:
— Кто твои родители?
— Отца у меня нет.
— А где он?
— Погиб.
— Когда?
— Когда меня еще не было. Я родился вечером того дня.
Теперь Моцкусу все стало ясно, поэтому, не откладывая, он предложил:
— Иди ко мне шофером.
— Ведь у вас есть Капочюс.
— Йонас все время просится на работу полегче.
— Если Капочюс не рассердится, я согласен.
— Ну, а мое мнение, директора института, тебя не интересует?
— Интересует… но я не привык лезть через
Моцкус не мог нарадоваться этому парню и, не вмешиваясь, наблюдал, как Саулюс набил машину всякими радиоприемниками, магнитофонами, понаделал всяческих усовершенствований и кнопок. Ему нравилось усердие шофера и какая-то легкомысленная его привязанность к технике. Нравилось и его откровенное, несколько скептическое отношение к жизни, любовь к юмору и довольно непонятная способность радоваться всему, что ново, непривычно и заставляет поломать голову.
Однажды по пути домой Саулюс включил магнитофон. Играла грохочущая музыка, потом умолкла, и вдруг послышался голос заместителя Моцкуса.
«Саулюс, приведи машину в порядок, а ключи оставь секретарше».
«А Моцкус?» — спросил Саулюс.
«Он улетает в Москву».
«Без его разрешения не могу».
«Если хочешь спасти свою душу, знайся лучше со сторожами, а не с их начальниками. Словом, замещай и властвуй!»
— Выключи! — почувствовав приступ тошноты, попросил Моцкус. — Я не выношу шпионов. — Перед глазами Виктораса прошла вся трагедия семьи Саулюса, он даже передернулся.
— А если бы я все это выложил на бумаге? — неожиданно спросил шофер.
— Тогда другой разговор.
— Странный вы! — удивился Саулюс. — Это моя звуковая жалоба, и больше ничего. Во всем мире люди уже завещания пишут на магнитной ленте, а мы все еще по старинке — мелом на заборе.
— Я тебя очень прошу.
— Мне этот заместитель надоел. Он бегает за Лаймуте, а потом ваша жена допрашивает меня, как ребенка.
— Я разведен.
— Все равно.
— Неужели она и теперь приходит?
— Изредка.
«Дурак, Моцкус своей старушки боится больше, чем светопреставления», — в их спор снова вмешался голос заместителя.
— Выключи! — крикнул Моцкус.
Магнитофон умолк. После паузы Викторас чуть спокойнее принялся объяснять:
— Я не выношу доносчиков. Мне кажется, что доносчик считает меня слепым и тупым идиотом. И с другой стороны, создается впечатление, что человек вредит другому, чтобы постепенно высвободить место для себя.
— Мне такая опасность не грозит, так как я никогда не смогу занять кресло вашего заместителя. Кроме того, заместителем надо родиться.
Они долго ехали молча. Потом Викторас спросил:
— А мой голос у тебя записан?
— Да, но вас я записываю лишь тогда, когда вы философствуете.
— Интересно.
Раздался щелчок, какое-то страшно быстрое, трескотню Буратино
«По словам Шатобриана, действие, которое не зиждется на знании, суть преступление или что-то похожее на него…»
— Кому я это говорил?
— Своему тестю.
«…Я полностью согласен с этой мыслью. Еще не ведая, что на свете жил Шатобриан, я все время придерживался такого правила. Нехватка информации — основной источник всех человеческих бед и конфликтов, а для государственных деятелей недостаток ее — несчастье и крах. Куда приходят знания, там не остается места для страха, хаоса, фанатизма. Знание — это свобода…»
— Ты можешь размонтировать это устройство? — спросил Моцкус.
— Могу. Но почему?
— Я так много работаю, что не успеваю все записывать… Было бы очень хорошо установить такую вещичку в моем рабочем кабинете.
— Я другую для вас достану.
— Спасибо, но в машине не держи, а то люди черт знает что подумают.
— Даю слово, что ничего, кроме музыки, я записывать не буду.
— Я верю тебе.
Саулюс сдержал слово. Но самое странное: общаясь с шофером, Моцкус чувствовал, что не может лгать этому прямодушному парню, как не смог бы соврать сыну или другому близкому человеку. Они подружились в те дни, когда Моцкусу было страшно тяжело, иногда даже жить не хотелось; когда жена, содрав со стен ковры и поснимав все картины, сбежала к матери; когда она вместе со своими друзьями — врагами Виктораса — накатала во все инстанции несколько десятков жалоб; когда в институте одна комиссия сменяла другую и деньки Моцкуса, можно сказать, уже были сочтены. Но вмешался тесть.
— Чего ты молчишь? — спросил, ворвавшись в кабинет.
— А что я должен делать?
— Защищаться.
— Мне довольно легко было бы доказать, что я не бандит, не вор, не какой-нибудь распутник… Но скажите, как мне доказать, что я не кит? Если там верят в эту дрянь — пожалуйста, мне наплевать на любую службу. Пускай снимают. У меня есть своя область науки, которой мне хватит до конца моих дней и еще дольше.
— Не хватит! Проиграв ей как директор института, ты проиграешь и как ученый. Ты плохо знаешь Марину… Ну, а эта женщина, с который ты снюхался, как у тебя с ней получается? — спросил тесть. — Марина мне жаловалась.
— Кажется, я ее люблю.
— За что?
— Она не мешает мне работать.
— Тебе кажется или ты на самом деле втюрился в нее как баран?
— Она ждет ребенка.
— Она ждет ребенка, а тебе еще только кажется! — рассмеялся тесть. — Ни черта ты не любишь, кроме своей науки. — Он чуть ли не насильно потащил Виктораса к министру и, еще не переступив порог, начал: — Мой муж подлец, распутник, националист, убийца, но верните мне мужа…