Рябиновый мед. Августина
Шрифт:
— Расскажите, Вознесенским, как попали в плен. Сотый раз, наверное, за последний год Алексей рассказывал свою историю. Как попадают в плен? Был ранен. Пришел в себя уже в плену.
Рассказал, как держали, как обращались. Он говорил бесстрастно, потому что тысячу раз рассказывал это в различных инстанциях после возвращения из госпиталя.
— Как удалось бежать?
Вот. Это тот самый пункт, который вызывает подозрения. Как бежал, как выжил, как к своим пробирался. Да жить хотелось, вот и выжил. Домой хотелось, вот и бежал. Ему теперь самому кажутся
— Это ваш рапорт?
Следователь неожиданно достал из папки листок. Алексей сразу узнал свой мелкий почерк. Сам листок был несколько потрепан. '
— Мой.
— Значит, решили уволиться из армии, гражданин Вознесенский, в самый критический для нее момент?
— За Родину умереть готов, но в своих стрелять не намерен,
— Чистеньким, значит, хотите остаться, поручик? Вознесенский молчал. Вот, значит, в чем дело? Не напиши он рапорт о намерении уйти в отставку, никто не вспомнил бы этот злополучный плен! Новой армии нужны военные специалисты. Следователь поднялся, прошелся по кабинету, остановился у окна, забранного крупной решеткой.
— Вы, кажется, женаты?
— Так точно.
— И ребенок у вас, не так ли?
— И ребенок.
— Вы молоды, Вознесенский. В этой круговерти у каждого из нас имеется шанс выжить. Пусть крошечный, но имеется. Вы согласны со мной?
— Шанс есть всегда.
— Но только не тогда, когда ты приговорен к расстрелу. Алексея окатило холодной волной. Вот оно!
— Так вот, Вознесенский, как старший по возрасту… заметьте — не по званию, хотя я старше вас и по званию, а по возрасту, советую вам немедленно написать иной рапорт на имя командующего. Надеюсь, вы меня поняли.
Он понял. Он думал. Провел бессонную ночь. А утром на столе следователя лежал новый рапорт Вознесенского. Взяв в руки бумагу, следователь прежде всего отыскал в тексте разборчиво начертанные слова «направить на фронт», чтобы «смыть кровью подозрения». И только после этого перечитал весь рапорт от начала до конца.
Тем временем старшего Вознесенского, Владимира, привезли на станцию Пречистое, где, ничего не объясняя, закрыли в арестантской камере местной управы. В тесной грязной комнате с заплеванным полом находилось несколько мужиков-крестьян и сухонький попик с деревянными четками в руках. Мужики посторонились, Вознесенский сел на лавку рядом с попом.
— Из офицеров, — сразу определил мужичок с шустрыми глазами, сворачивающий козью ножку.
— За что вас? — спросил Владимир у попа, почувствовав некоторое облегчение, что не один в этой неожиданной неприятности.
— Некоторые расхождения имею с властями в вопросах культа, — скромно отозвался попик, забирая в пальцы очередной кругляш четок.
— Попов они не любят, — встрял все тот же шустрый мужичок. — Но и офицериков тоже… Больно умные.
— А вас в таком случае за что забрали? — обратился Владимир к мужику.
— А он тоже шибко умный! — хихикнул парень в лаптях, лузгающий семечки. Шелуху он плевал прямо
— За что! Ясно — за что! Зерно не хотел отдавать. Кто же свое отдаст? Своим-то детям голодать теперича? И они вот тоже за зерно.
— Я не за зерно, я ни за что ни про что, — возразил мужичок, свернувшийся калачиком на лавке. — Съездил в город, продуктов купил — крупы, сахару, мыла, свечей. У меня и бумага была, разрешение от сельсовета. Я все по-честному. Еду себе. А они, разбойники, меня на дороге остановили, отобрали все подчистую. Самого кулаком обозвали — и в каталажку! А у меня дома семеро малых и баба на сносях! — Мужичонка жалкий, нервный, видимо, рассказывал свою историю уже раз десять, его перебили, не дали договорить. Тот, что сидел за зерно, обратился к Владимиру:
— А твое дело плохо, служивый…
— Это почему же мое хуже, чем ваше?
Ответить мужичок не успел, дверь грубо лязгнула, показался солдат в линялой гимнастерке и объявил:
— Митюхин, Санько и Потапов — на выход! Руки за голову!
Мужики вышли. В камере остались Вознесенский и священник.
— Разве вы вчерашних газет не читали? — спросил поп, теребя четки.
— Не читал. А что случилось?
— В Ярославле эсеры подняли мятеж. Нынешняя власть опасается поддержки мятежа бывшими офицерами. Да и союзники-чехи спешат на подмогу мятежникам.
— Вот как… Но я из армии уволился.
— Уволились не уволились, а в душе-то вы офицер. Они вас в покое не оставят.
— Вот черт!
— Вам не черта, батенька мой, надо поминать теперь, а только лишь Господа Бога нашего.
— Простите, батюшка.
— Бог простит.
Со стороны площади перед зданием, где находился сейчас Владимир, слышались шум, голоса. Владимир влез на лавку и сквозь зарешеченное окошко увидел, что на площади идет построение одетых в штатское, но вооруженных людей.
«Собирают отряды для подавления мятежа, ~ понял он. — Дело плохо. В такой критической ситуации с арестованным возиться не станут. Тюрем у новой власти нет, содержать арестованных не на что. Неужели — расстрел?»
Все эти мысли неслись в голове у Вознесенского вихрем. Время шло — на допрос не вызывали. К вечеру на площадь прибыла крытая машина, добровольцы забрались в кузов. Машина с шумом уехала — площадь опустела. Стремительно стало темнеть.
Когда раздались тяжелые шаги в коридоре и дверь, лязгнув, открылась, Владимир и поп разом поднялись и оборотились в сторону тусклого света, сочившегося из коридора.
— Поп, на выход!
Батюшка кивнул Владимиру и, шепнув: «Господь с тобою!» — вышел.
Владимир слышал, как в конце коридора кто-то сказал:
— Еще раз намекнешь в проповеди про власть антихриста, пеняй на себя!
— Вознесенский! Руки за спину!
Руки за спиной крепко стянули, вывели на пустой темный двор.
— Куда меня? — спросил Вознесенский, видя, кроме своего тюремщика, еще и бородатого солдата с винтовкой.
— Куда, куда! На кудыкину гору… — отозвался тюремщик и отошел к солдату. Закурил.