Рябиновый мед. Августина
Шрифт:
— Да, я поеду. Пришли брата, только скорее.
— Я с тобой еду! — решительно заявила Маша и, не слушая возражений, побежала домой — предупредить своих.
Отец Федор находился в той же тесной камере, где год назад томился, ожидая своей участи, Владимир Вознесенский. Рядом с дьяконом на лавке сидел молодой парень, который не находил себе покоя и то тихонько поскуливал, кусая костяшки пальцев, то принимался стучать в дверь и кричать:
— Не виноват я! Я не помогал! Меня заставили!
Тогда один из угрюмо сидящих на полу мужиков поднимался
— Сиди. Меня, что ль, не заставили? Или вон его? Мне Зорин пригрозил: не пойдешь в отряд, дом сожгу. А у меня — ребята. Ты молодой, ни жены, ни детей не оставляешь горе мыкать. А туг… э-эх…
Их привезли утром, а в обед объявили приговор, оказавшийся общим для всех в этой камере: «Приговорить к высшей мере наказания через расстрел».
Все закобякинские теперь знали свою участь и молчаливо, подавленно ожидали исполнения приговора. К вечеру и молодой парень устал от слез и отчаяния, притих и молча наблюдал за дьяконом, который что-то писал на клочке бумаги огрызком карандаша.
— Ты, батя, молился бы лучше святым угодникам, — подал голос бородатый мужик из темного угла. — Пущай они тебя от смерти спасут.
— Недостоин я, грешный, такого чуда, — серьезно ответил отец Федор. — Смалодушничал.
— Это как то есть?
— Мало души проявил. Зачем служил молебен, коли он супротив души? В молитве у Бога всегда просил: «Дай, Господи, чтобы миру служил там, где ненависть…» А сам смалодушничал.
— Убьют ведь нас, отец…
— А и убьют! — встрял до сих пор молчавший мужик в лаптях. — А жить-то теперя лучшее? Чем так жить-то…
— А я жить хочу! — встрепенулся парень. — Хоть как, но чтобы жить! — И снова заплакал.
Отец Федор дотянулся и положил руку ему на голову.
— Ничего, ничего… Бог простит, определит, куда надо. — И добавил, помолчав: — Деток жалко — им здесь, в этом аду, оставаться.
Громко лязгнул замок.
— Выходи!
Солдаты с винтовками, одетые бедно и разномастно, по периметру окружили площадь. Арестованным приказали забраться в грузовик, туда же сели вооруженные военные.
Отец Федор твердым голосом читал отходную. Мужики молча крестились, иные плакали. Солдаты молчали.
Приехали к месту, где два перелеска разделял длинный, глубокий, заросший бурьяном овраг. Приказали построиться на краю. Солнце спряталось за лесом, оставив над синей кромкой отдельные алые полоски.
«Письмо не успел передать», — подумал дьякон и взглянул в небо. Последним, что увидел отец Федор в своей земной жизни, был трепещущий в вышине жаворонок.
Когда подъезжали к станции, совсем стемнело. Луна синевой отливала на дорогу, стоящий по одну сторону лес казался неприступной глухой стеной, и, когда от этой стены отделился и заспешил навстречу подводе невысокий сгорбленный человек, лошадь от неожиданности дернулась в сторону, и Кирьке с трудом удалось удержать ее.
— Ну! Не балуй!
Теперь уже человек приблизился, и Маша разглядела в свете луны, что это совсем старый дядька с бородой, с ружьем и палкой, к
— Доброго здоровьица! — поклонился мужичок. — На станцию, ребята?
— Садись, дед, — отозвался Митя. — Что же ты по темному-то бродишь?
— Думал, засветло управлюсь, — охотно отозвался старик. — Только не вышло. Страху натерпелся нынче, ребятки… Думал, ноги не унесу!
— Что так? Медведя повстречал?
— Кабы медведя… На медведя я хаживал, дорогой, когда вот как ты молодой был. Меня медведем не напужать.
— Что же?
— День бродил, а к вечеру, думал, напрямки, овражком к дороге выйти. Подхожу так, слышу — стреляют. Да не отдельные выстрелы, а сразу… залп. Что, думаю, творится хоть? Подкрался кустами и вижу — мужиков солдатики постреляли и в овраг скидывают. Затаился я, боязно шелохнуться. Один солдатик молоденький скрючился, скукожился и прямо на меня бежит, к кустам. С непривычки, видать, не при барышне сказать, что с ним сделалось. И сопли, и слюни… Ну, видать, пороху не нюхал, впервые это у него. Рыдает он, это, в кустах, а к нему старший подходит и давай отчитывать… Что, мол, ты бандитов пожалел, они, мол, наших не пожалели, весь Совет и сочувствующих власти, мол, поперебили в селе. Как они, мол, нас, так и мы их, куркулей закобякинских, дезертиров.
Я сидел и кустах и все это слушал. Что хоть, думаю, за банда, когда обычные вроде мужики, деревенские. Даже поп средь них. Дотемна в кустах и просидел… А как стемнело, я, начить…
Маша по все глаза смотрела на Митю. У того лицо стало каменное.
— Где это место, дед? Показывай!
— Да ты сдурел, что ли, парень? Не вздумай хоть! Кто ж ночью к мертвецам…
— Показывай! — заорал Митя.
— Дак вон за той горкой. Недалече. Тама сразу овраг. Кирька развернул лошадь, дед спрыгнул, сгреб свой скарб и торопливо засеменил прочь.
Маша в темноте нашла руку Мити. Он сжимал кулаки так, что Маша почувствовала — он и сам сейчас как этот кулак, весь сжат и напряжен. Лошадь довезла их до горки и встала как вкопанная. Как Кирька ни старался, не смог заставить ее сдвинуться с места.
Митя достал фонарь, топорик, веревку. Не говоря ни слова, шагнул в сторону оврага. Маша догнала его и пошла рядом. Они приблизились к краю оврага и заглянули вниз. Тела были набросаны в беспорядке. Свет керосинового фонаря выхватывал из тьмы чьи-то лапти, руки, головы. Наконец Маша увидела среди этого нагромождения черную рясу.
— Свети мне отсюда, — сказал парень и стал спускаться вниз.
Перешагивая через чьи-то головы, наступая на безжизненные тела, Митя добрался до черной рясы. Наконец ему удалось освободить, вытащить наружу голову священника. Сомнений не оставалось. Маша узнала наполовину седую, клинышком, бороду отца Федора. Плечи Мити крупно вздрагивали. Маша сверху видела, что рубаха на спине парня промокла, хотя было прохладно. Он потащил тело к низкому краю оврага. Там его уже ожидала Маша.
Тело отца Федора уложили на траве,