Рядом с зоопарком

Бриль Юрий Григорьевич

— А почему «полтинник»? — спросил Валерик. — Я еще Лимону десятку давал.

— Лимон мне ничего не говорил.

— Бандюги! Вы все заодно: и Лимон, и ты! И Али-Баба! Хотите, чтоб я у родителей крал?

— Что? Что ты сказал? — Алик догнал Валерика, больно схватил за плечо. — Я те дам Али-Бабу!..

Но тут просигналила мебельная машина. Алик обернулся, увидел ее, выпустил Валерика, потеряв к нему всякий интерес.

Глава пятнадцатая

СТУДИЯ

Вадим Петрович наборматывал над Валериком:

— Через силу не получится… Брось, отложи. В лучшем случае напряженная

ложь вместо правды. Не годится… Только от души, свободно… А может, натюрморт? Тебе удаются они. Зря, зря ты их недооцениваешь. О, натюрморт таит в себе бездну возможностей! Смотришь на старый натюрморт, где убитая дичь, роскошные фрукты, о чем возникают мысли, какое настроение? Так, вероятно: ничто не вечно, братцы, под луной, скоротечна жизнь. Или посмотрите на того же Сезанна. Думаете, фактуру не умел передать? Яблоки, фарфор, стекло — все словно из одного вещества. Видимо, докапывался до основы, искал что-то общее, какие-то первичные атомы, из которых все состоит. Что, казалось бы, краски?.. Малюем и не особенно думаем… Ну меньше на что-то похоже, больше. Да нет, мыслим цветом, как музыкант мыслит звуками, математик формулами. — И голос его, набрав силу, зарокотал на всю студию стихами:

Быть может, вся природа — мозаика цветов? Быть может, вся природа — различность голосов? Быть может, вся природа — лишь числа и черты? Быть может, вся природа — желанье красоты? У мысли нет орудья измерить глубину. Нет сил, чтобы замедлить бегущую весну. Лишь есть одна возможность — сказать мгновенью: «Стой!»

Валерик раньше прохладно относился к натюрморту. Конечно, если видеть в нем случайный набор предметов — тогда скучно, неинтересно. Но вот сейчас смотрит и видит, что яблоки и тускловатый керамический кувшин, и черная бутылка, и фарфоровая чашка с сахарницей, и смятое полотно скатерти — все не случайно соседствует друг с другом. Между всеми этими предметами есть симпатии и антипатии, какие-то отношения между ними. Ансамбль, в котором каждый играет свою партию, а в результате единое сложное звучание. И все в мире связано так, ничто не существует отдельно. Стоит только самый пустяковый предмет переставить с одного места на другое, как что-то изменится в этом мире.

Раз Вадим Петрович затеял такую игру. Притащил из кабинета директора кресло, поставил его в середину комнаты. В кресло посадил Рафаила, ребятам же даже и стульев не дал, выстроил перед ним.

— Кто ты? — спросил он у Рафаила.

— Король, — не задумываясь ответил тот, сразу сообразив, в чем суть игры.

Потом всех ребят посадил на стулья, а Рафаила поставил отдельно ото всех в дальний угол, где горой были навалены подрамники и старые холсты.

— А теперь кто ты?

— Мышка, наверно, или насекомый.

Вслед за ним и ребята пробовали занимать разное положение и место в пространстве: у торца стола, посредине или под ним, в центре класса или у стены, — и все замечали, что чувство уверенности в себе меняется, зависит от того, в какой точке ты находишься, с кем, с чем по соседству.

…Все Валерику казалось неудобным: стул расшатан, планшетка на коленях лежит неловко. Кто мимо пройдет — обязательно заденет, как будто здесь, в студии, ему нет места, чужой, случайный.

А надо было работать серьезно и торопиться. Вадим Петрович завел папку, в которую

отбирал лучшее. Эта папка должна была отправиться в Чехословакию на выставку в Музей детского творчества. Листы откадрированы, ровно обрезаны, наклеены на плотный картон. В папке уже были многие из ребят: Дима Мрак, Слава Кузовлев, Аркаша. Даже Лошадиный Рафаэль и тот проник со своей единственной темой. Валерик начал терять надежду, что попадет в эту папку.

Может быть, он неудачно сел? Как раз перед ним Алик. В последнее время Алик редко бывал в студии. Однажды — это уже после того как они побывали в мастерской у Лунина — к Вадиму Петровичу пришли родители Алика, элегантно одетая молодая мама и молчаливый при маме папа. Они долго беседовали в фойе под пальмами о даровании сына, о перспективах, с этим дарованием связанных, и, кроме того, осторожно поинтересовались, сколько зарабатывают художники. Вадим Петрович сказал, какой у него оклад. Видимо, названная сумма не привела в восторг родителей Алика, поэтому в дальнейшем они не очень настаивали, чтобы сын посещал студию.

Алик шпарил гипс, скрипел карандашом, время от времени облизывал сохнущие губы. Без сомнения, приобщение к искусству доставляло ему немалое удовольствие.

В нем причина, в Алике, подумал Валерик. Ведь когда его нет — на душе свободно, а так одно его слово может испортить настроение: «маны», «филки», «капуста» или что-нибудь в этом роде. Не обязательно даже и слово, просто потрет двумя пальцами, и это будет означать то же самое: гони деньги! Здесь, в студии, Алик особенно не наглел, а в школе у него немало добровольных помощников-вымогателей. Иногда в школу по старой памяти заглядывал Лимон, давал понюхать, чем пахнет его «кардан». На переменах Валерик старался не выходить в коридор. Если выходил, то с Димой или Рафаилом. Но сейчас об этом лучше не думать. Не думать не получалось.

Алик неотвязно маячил перед глазами, некуда было от него деться. Валерик повел легкую линию — получился абрис головы, продолговатой, с выпуклым лбом, затем обозначился небольшой аккуратный носик, ниже криво повис изгиб тонких губ. Пока еще портрет мало походил на свой оригинал, следовало проработать каждую деталь, и Валерик взялся за это дело с тщательностью, на которую был способен только Алик. И еще с глазами надо было что-то делать. Пока вместо глаз — пустота. Ведь это главное — глаза. Но глаз-то у Алика не разглядишь — всегда под очками.

Валерик отставил карандаш, принялся наблюдать за моделью. Алик, вероятно, почувствовал на себе взгляд, вскинул голову, потер двумя пальцами. Тут Валерика и осенило. Чрезвычайно осторожно, грубым штрихом боясь испортить рисунок, он достоверно, с величайшей математической точностью изобразил вместо глаз и очков — металлические рубли. Потом сидел, откинувшись на спинку стула, унимал нервную дрожь в коленках.

— У, мрак! — восхитился за спиной Дима.

Подошел Рафаил.

— Ничего себе!

Слава Кузовлев неуклюже выбрался из-под мольберта, подкатил. Сначала хмыкнул, удивившись, потом взглянул на Алика, встал кувшином, схватившись толстыми ручками под бока, и ну хохотать. Подскочили две девчонки-близняшки, захихикали. Аркаша шагнул к мольберту, весь студийный народ собрался, Вадима Петровича только не было, вышел куда-то. Алик же все сидел на месте, будто его не касалось. Студия грянула дружным хохотом, так громко, что не стало слышно духовиков-музыкантов, которые только и знали, что дудели свое бесконечное «бу-бу, бу-бу». Со Славой Кузовлевым стало совсем плохо, покатился по полу, опрокидывая стулья и мольберты.