Рядовой Иван Ященко
Шрифт:
– По очереди, с оглядкой, – сказал он, – только мелко тут.
– А вот же за кустом ямка!
– Да, полезай ты, а я пока покараулю. – Иван выбрался из-под ивы, устроился в траве так, чтобы можно было видеть и свой берег, и противоположный.
Семён вымылся, стащил с берега в воду кальсоны, постирал, натирая песком, выстирал и портянки.
Потом они сменились. Раздевшись, Иван вошёл в воду по колено, посмотрел на себя раздетого: грудь – стиральная доска, рёбра были видны, можно считать их. На ногах и руках тёмные пятна, на тех местах, где зажило,
Вспомнил Василя. Когда-то ходили с ним вместе на реку, рыбачили, купались, девчонок учили плавать. А теперь что с ним? Жив ли? У него сломаны рёбра и левая рука – немцы прыгали ему на грудь, когда собаки догнали и свалили Василя.
Ямка оказалась более глубокой, чем виделось с берега, хороший омуток – Ивану по грудь. Иван тоже постирал исподнее и портянки, а потом стал плавать на этом крохотном пятачке омута. Какое блаженство окунуться с головой, вынырнуть, лечь на воду, раскинув руки, видеть над собой голубое небо с лёгкими облаками! Но далеко родная сторона, которая могла бы защитить, а здесь, наверное, хоть и своя земля, советская, да враг топчется по ней.
Лежали на траве, борясь с дремотой, пока не подсохли портки. Пора уходить. Семён тоже думает о том же:
– Так что? Идём дальше или здесь дождёмся ночи?
– Надо осмотреться, – ответил Иван, выбираясь на берег.
Они нашли место, где можно было перейти реку, не опасаясь попасться на глаза свидетелям, поднялись по склону, вошли в лес. Здесь лес был гуще и разнообразнее: сосны, в низинах ели, кое-где осинник и березняк, местами высокий папоротник скрывал их почти с головой – чувствовалась отдалённость от жилья. На одной из полян Семён приостановился:
– Ваня, а что, если грибов поесть? Смотри: вот белый, а там сыроежки.
Иван оглянулся:
– Да, был бы котелок и спички, можно было бы сварить, хоть и без соли.
Семён сорвал белый гриб, отломил от шляпки небольшой кусочек, взял в рот, прожевал – сморщил нос. Потом попробовал сыроежку:
– Вроде съедобная.
Но Иван есть грибы не стал:
– Я в детстве уже пробовал сыроежки – мутит.
Двинулись дальше, но через некоторое время Семён сказал, остановясь:
– Погоди. Кажется, меня вырвет. Вот с хлебом бы они…
И не договорил, сотрясаемый судорогой. Перевёл наконец дух:
– Ладно, пошли…
Шли, с небольшими перерывами на отдых, до сумерек, потом и в темноте, рискуя наткнуться лицом на острые ветки или свалиться с обрыва. Снова река, опять неказистая, журчала по камням. Решили здесь провести остаток ночи. Донимали комары. Иван натянул на голову гимнастёрку, укутал лицо, но тогда кровопийцы накинулись на тело: исподняя рубаха почти не защищала бока. Однако усталость взяла своё: скоро захрапели оба. Но с рассветом, пробудившись, не могли без смеха смотреть друг на друга. Щёки от комариных укусов вздулись, с той стороны, где насекомые всё же добрались до кожи, их перекосило, под глазами вспухло, губы – варениками, не лица, а пародии на неизвестных животных.
– Ну и харя! Ты кривой! – смеялся Семён.
– А ты
Холодная вода несколько остудила жжение, зато голод зверем накинулся на желудки.
Оказалось – вовремя остановились. Утром, едва прошли несколько сот метров, открылось поле, за которым вдали виднелась деревня.
– Посмотрим, что за поле, – сказал Семён, – жрать хочется, спасу нет!
– Подожди, осмотримся, тут люди могут быть, – сказал Иван, – а то и немцы.
– В такую рань?
Нашли место, где лес вплотную подходил к посевам. На поле дозревала рожь. Срывали колосья, шелушили и ели зёрна, испытывая огромное наслаждение не только от еды, а и от воспоминаний детства, когда так же вот, гуляя свободно, можно было, проголодавшись, выйти на колхозное поле и подкрепиться – то ли пшеницей, то ли капустой или огурцами. Набрали зерна в карманы, пошли в обход и поля, и деревни.
– А у нас ещё конопля по краям полей росла, – вспомнил Иван, – нашелушишь горсть зёрен – и такая вкуснота!
– Ну, – согласился Семён, – масло же в них. У нас даже давили масло из конопли – такая благодать с картошкой…
Вдруг Иван остановился, поражённый внезапной мыслью, повернулся лицом к полю:
– Сеня, а что будет с полем, с урожаем, а? Кто убирать будет, немцы?! Или наши?
– Поджечь бы его, – вздохнул Семён, – чтобы фашистам не досталось.
– Нет, жалко. Хлеб ведь. Сеяли люди, им надо будет что-то есть зимой. Или фрицы не дадут им?
Постояли в раздумье, будто от их решения зависело, будут ли местные сельчане с хлебом или нет.
Второй день свободы закончился в лесу, где наткнулись на поляну, заросшую чёрной смородиной. Ели ягоду, смеялись, хотя чувство голода от такой пищи не убывало.
– Я со своей девушкой по ягоды ходил, – вздохнул Семён, – жимолость раньше всего поспевала.
Иван засмеялся:
– Я такого названия не слыхал. Возле нашей деревни берёза да осина и поля. Огромные поля – нашему колхозу тринадцать тысяч гектар принадлежит… Жимолости нет. Земляника да костяника на полянках в лесу. Ну, возле речки боярка поспевает, рябина. Шиповник тож. А синих этих нет.
– Жениться хотел, – раздумчиво продолжил Семён, – хотя некоторые мои друзья говорили, что рано. «Успеешь хомут на шею надеть». А вот и не успел. Жалко. Мог бы ребёночка сделать. Осталось бы на земле продолжение моё, если меня убьют.
– А сколько тебе лет?
– Дак это – девятнадцать исполнилось как раз перед войной, двадцатого числа.
– Всего лишь? Я думал, ты старше…
И была ещё ночь, и был рассвет. Какая-то пичуга посвистывала, приветствуя пробуждение беглецов.
– Ишь ты, – сказал Иван, вслушиваясь в пение птицы, – будто и войны нет. А у нас летом жаворонки, особенно в жаркий день. Поднимется он над полем, трепещет крыльями, стоит на одном месте, только вроде качает его чуть вверх, чуть вниз, и льёт оттуда, кажется – из-под солнца, свои трели. И долго-долго так. А когда упадёт вниз, в пшеницу, то уже другой трепещет вверху и поёт…