Рядовой Иван Ященко
Шрифт:
Давка, крики, стоны, вопли – это так забавляло полицаев и немцев, что они едва не падали от смеха. Не все пленники сумели подняться с земли после этой забавы. Утром у колючей проволоки, по которой ночью пропускали ток, можно было увидеть несколько уже окоченевших трупов.
Гунявый с сопровождавшим его пленным подошёл к мертвецам, снял с них не только деревянную обувь, но и всю одежду. Отдельно они сложили исподнее и верхнее. Сняли и деревянные бирки, перекусив кусачками проволоку. Бирки передали полицаю, который унёс их в помещение, в котором накануне окольцевали Ивана и Семёна. Привычно, без эмоций, не в первый раз. Унесли одежду в угол лагеря, где была их мастерская.
И тут
– Ташит, – приказал он Ивану на русском языке, показывая на ближайшего раздетого покойника, – брат, ташит.
И повёл автоматом в сторону открытых ворот. Иван метнул взглядом на Семёна, тот, сдерживая гримасу недовольства, помог товарищу. Они взяли покойника и понесли вслед за другим немцем, который шёл впереди. Мертвец был исхудавшим, лёгким, таким, что его без труда мог бы легко унести один человек.
Прошли вдоль ограждения лагеря, за ними другие пленники несли остальных раздетых мертвецов. В лесу перед ними открылась большая поляна, обнесённая колючей проволокой, на которой не было растительности – почерневшая обгорелая земля, сажа на ближайших деревьях, и – запах! Тошнотворный запах горелого мяса и ещё чего-то отвратительного, прямо-таки вопил: «Бегите прочь, бегите!» Но бежать было невозможно.
Среди поляны сложен ряд из двухметровых брёвен, поверх его, поперёк брёвен, уже лежало несколько трупов. В одном из них Иван узнал вчерашнего мальчишку. Он не был раздет: видимо, грязная окровавленная одежда не подошла мародёрам, – только ноги были босые. По команде немцев живые пленники уложили пленников мёртвых в поленницу, сверху поперёк положили брёвна. Пленников повели обратно в лагерь. Поленницу фашисты не подожгли. Высота штабеля, видимо, была ещё мала для того, чтобы жечь трупы.
На территории лагеря шла между тем раздача пищи. Из больших фляг разливали по алюминиевым помятым чашкам некоторое подобие борща. Тут только Иван обнаружил за толпой длинное деревянное корыто, в которое была налита вода. Такие деревянные колоды были и у него в деревне, у колодцев, из них коровы и другие животные пили воду. Здесь, как оказалось, воду наливали и для питья, и для умывания, если у кого-то из пленных было такое желание. После того как пришлось нести покойника, Иван не мог брать пищу, брезгливость и традиция не позволяли – зачерпывая воду ладонями из корыта, умыл не только руки, но и сполоснул лицо. Утёрся полой гимнастёрки. Семён последовал его примеру.
Красноватую бурду, малосъедобную, зато тёплую, пленники брали и ели с жадностью. К «борщу» повара давали небольшой ломоть серого, как земля, хлеба. И его съедали, стараясь не потерять даже крошки.
Преодолевая отвращение, Иван зачерпнул ложкой варево. Как знать, после какого из покойников досталась ему чашка и была ли она когда-нибудь мыта. Но голод взял своё.
Не успели они с Семёном опростать свои посудины, как раздалась команда и пленников построили. Тех, кто промедлил, полицаи и немцы заставили поторопиться дубинками и хлыстами.
Потом группами выводили пленников под конвоем за ворота. На работы, как понимал Иван. Они с Семёном в такие группы не попали. Остались в лагере. Однако отдыхать им не дали. Построили в колонны по четыре и заставили маршировать по территории.
– Айн-цвай-драй! Айн-цвай-драй!
Немца сменяет русский, предатель:
– Р-раз! Р-раз-два-три! Выше ногу, сволочи! Ать-два, доходяги! Р-раз! Р-раз!
Тех, кто, обессилев, падал или выбивался из строя, избивали палками и ногами. Мучители менялись, а пленникам передышки не давали. Час, другой, третий. Вдруг фашистам приходит в голову разнообразить наказание. Очередного упавшего приказывают взять за руки и за
Иван и Семён пытку маршировкой выдержали, несмотря на то что болели избитые накануне и ноги, и рёбра, что ныли спины от проколов колючей проволокой.
В полдень от ворот прозвучала какая-то команда, и все немцы, которые издевались над заключёнными, враз оставили пленников и отправились, как оказалось, обедать.
И тут для Ивана и Семёна произошла неожиданность: со стороны деревни к ограждению двинулась группа баб с кошёлками в руках. Пленники сгрудились у колючей проволоки, протягивая руки сквозь эту преграду, хватали, что им дадут женщины. Иван и Семён, не ждавшие такого прихода, оказались в стороне.
От вышки к женщинам направился немец, поманил жестом крайнюю к себе. Придерживая на груди автомат одной рукой, второй рукой залез в корзину. Извлёк из неё яйцо, сунул в карман, забросил автомат за спину, снял пилотку с головы:
– Матка, яйка, давай-давай.
И сам перегрузил яйца в головной убор. Ещё раз запустил руку в корзину, вынул из неё лепёшку, осмотрел, надкусил и… бросил её через колючую проволоку в сторону, где были Иван с Семёном. Он ожидал, видимо, что они кинутся за подачкой в драку, но этого не произошло. Иван не тронулся с места, лепёшку на лету подхватил Семён – быстро, так как ближние пленные готовы были отнять «подарок». Немец нахмурился, не получив ожидаемого представления, прижимая пилотку с яйцами к груди, отправился к ожидавшему его напарнику.
Женщина, с виду пожилая, протянула другую лепёшку Ивану, просунув руку сквозь заграждение. Он взял. Взгляды их встретились, и Ивану показалось, что глаза у старухи смотрят молодо.
– Как звать? – спросила она.
– Иваном. А вас? – Родители дома и учительница в школе учили: к старшим надо обращаться на «вы».
– Маруся. Я Маруся. Не надо на «вы».
В это время над головами женщин прошла короткая автоматная очередь. Они отхлынули от проволоки и, бросая через ограждение остатки продуктов, которые не успели раздать, пятясь, одновременно крича что-то, удалились прочь.
Ивана с Семёном окружили те, кому ничего не досталось. Глядя в лихорадочно горящие глаза, Иван быстро, пока у него не отняли лепёшку вместе с руками, оторвал кусок её, сунул ближнему солдату. Оторвал ещё и ещё. У него осталось только то, что было зажато ладонью.
У Семёна точно такая же оказия. От них отступились.
На следующий день, с небольшими изменениями «программы», всё повторилось: большую часть пленных увели за пределы лагеря на работы, оставшихся заставили маршировать, вскидывать вверх руку и при этом скандировать: «Хайль! Хайль, Гитлер!»
Когда немцы прервали муштру на обед, опять у проволочного заграждения появились женщины с продуктами, видимо другие: Маруси среди них Иван не увидел.
А потом случилась ещё одна беда. С вечера моросил дождь, пленники корчились, мёрзли, сбились в одну огромную кучу, толкались, перебираясь в середину. Под утро Иван почувствовал боль в боку от укуса насекомого. «Вошь! – пронзило сознание. – Вот и погрелся». Сон улетучился. Он выбрался на край лежбища, стащил влажные от дождя гимнастёрку с нательной рубахой, отчаянно почесал раздражённое укусом место. Снова оделся, но нервно прислушивался к своему телу, ожидая нового укуса, и он не заставил себя ждать. Иван сжал зубы, но терпел до восхода солнца. От озноба его трясло, пальцы одеревенели, но он снова разделся и стал искать в швах рубахи насекомое. Нашёл вошь, раздавил ногтями, стал искать ещё, но больше не нашёл. «А как там Семён?»