Рыбари и виноградари. Книга 1. Королева принимает по субботам

Харит Михаил

Максиму не хватало деда и его волшебной реальности. Как-то пришло в голову, что окружающая жизнь похожа на поездку в вагоне метро. Кто-то занял лучшие места, а другие теснятся в толпе; один читает, другой спит, а он стоит у двери, готовый выйти. Потому что знает, что есть другой мир – просторный, светлый и сказочный. Там мраморные полы, хрустальные люстры и витражные волшебные стёкла, словно из детского калейдоскопа. Поезд тормозит у станции, дверь вот-вот откроется. Он уже не в толпе, но и не на перроне.

Он – свой среди чужих. Чужой среди своих. Иной. Он пока червячок, но станет бабочкой, как и обещал дед.

От таких мыслей становилось одиноко. Максим любил своих папу и маму, но и они принадлежали

к обычному миру, где жили простые люди. Папа работал профессором в медицинском институте, и ничего, кроме «ферментов, ускоряющих клеточный метаболизм», его не интересовало. Иногда его охватывала беспричинная яростная раздражительность. В такие минуты этот обычно тихий и вежливый человек начинал громко кричать, ругать Максима, маму, весь этот проклятый мир, погрязший в ханжеском невежестве. И хотя отец никогда не шлёпал его, мальчик чрезвычайно боялся этих вспышек.

Став старше, он понял, что отец орал не на них с мамой, а на что-то в окружающей жизни, раздражающее и пугающее. Ощущение собственной слабости и бессилия выводило этого человека из себя. Но гнев отталкивал в сторону разум, и доставалось тем, кто был рядом.

Мама работала на кафедре вместе с отцом. Она была очень красива, и Максим гордился её красотой перед сверстниками, ощущая почти взрослое мужское чувство причастности к владению прекрасной женщиной. Но как он ненавидел те страшные минуты, когда родители ссорились: лучшие люди на земле вдруг начинали кричать друг на друга, выдвигая всевозможные обвинения. Постепенно мама всё больше погружалась в мир успокоительных таблеток. Максим замечал, что, выпив «лекарство», она переставала реагировать на окружающих, а со слабой блуждающей улыбкой сидела в кресле и смотрела фигурное катание или фильмы «про любовь». Позже, когда на телевидении появились трехсотсерийные романтические фильмы, она уже не расставалась с их героями и совсем ушла в далёкий мир сладких грёз.

Скрываясь от грозного папы и не замечаемый погрязшей в мечтах мамой, Максим забирался в домашний кабинет деда, сохранившийся почти нетронутым и наверняка бывший волшебным. Кроме понятного запаха кожи и бумаги, там всегда пахло свежими цветами сирени и горьковатым ароматом первых листьев. Загадочным образом тополиный пух иногда оказывался в кабинете даже зимой. Тогда Нюша, третий раз за день протирая мокрой тряпкой пол, ворчала: «Ишь, опять Голбечник мусорит». Она никогда не отвечала на вопрос, кто этот таинственный «Голбечник», лишь поджимала губы и выкатывала глаза, словно партизанка на допросе, всем видом показывая, что умрёт, но секрета не выдаст.

Стеллажи с бесчисленными книгами закрывали почти всё пространство стен. Лишь над письменным столом из коричневого дуба оставалось свободное место со старыми фотографиями в бурых от времени деревянных рамках. Максим подставлял маленькую лесенку и доставал с полок очередной загадочный фолиант, с трепетом листал пожелтевшие страницы с рисунками животных, географическими картами или чертежами незнакомых устройств и механизмов. Он был уверен, что здесь спрятаны книги по колдовству с заклинаниями на все случаи жизни.

Сколько хороших дел можно было бы совершить! Например, превратить в жаб пару придурков. А ещё наколдовать сто порций мороженого, или ананасового компота…

Но чародейских книг не находилось. Как узнать, волшебная это книга или нет? Он пытался вчитываться в содержание. Рисунки были хоть как-то узнаваемы, но смысл текста ускользал. Скорее всего, книги были заколдованы.

Скоро Максим привык делать уроки в кабинете деда, а после третьего класса родители молчаливо отдали комнату сыну. С годами слова в книгах стали яснее, и отдельные фрагменты – понятнее. Он укладывался на огромном кожаном диване из тёмного резного дерева с массивной вертикальной спинкой и пытался постигнуть первую фразу в толстенном томе с

многообещающим названием «Тайная Доктрина»: «С появлением в Англии теософической литературы стало обычным называть это учение „Эзотерическим Буддизмом“». Через полчаса отчаянных попыток продраться сквозь дебри непонятных терминов Максим засыпал, придавленный тяжёлой книгой. Тогда знакомые с детства фотографии на стенах оживали. Иногда он слышал голос деда, который словно объяснял ему что-то. Обычно он не помнил этих снов, но, когда просыпался, вдруг оказывалось, что загадочные фрагменты текста делались понятными, ну, или почти понятными. Кожа дивана осторожно скрипела, боясь потревожить тонкую нить догадок, появлявшихся в голове. Таинственный цветочный запах успокаивал нетерпеливый разум, шепча: «Не торопись. Всякому овощу своё время. Ты и так быстро учишься».

В тринадцать лет он уже знал, кто были все эти люди на выцветших карточках в кабинете. Вот на фото дед что-то изучает на огромной карте, разложенной на столе. А рядом – Николай Рерих. Его книги будоражили Максима непонятными названиями: «Священный дозор», «Врата в будущее», «Цветы Мории». Там было написано: «Не опоздайте с изучением психической энергии. Не опоздайте с применением её». Что это значило? Слова тревожили. Может быть, время уже упущено? Что за карту они рассматривают? Схему маршрута в сказочную страну Шамбалу, которую столько лет искала Гималайская экспедиция? Нашли ли? Из «Дневников» Рериха это было непонятно.

На другом снимке дед и В. Бехтерев стоят в лаборатории. За их спинами – научные приборы, угадываемые по стрелкам, шкалам и цифрам на передних панелях. Подпись гласит: «Профессора В. Бехтерев и М. Михайлов проводят опыты по изучению мозга и психической деятельности человека». Профессора внимательно смотрят в объектив, словно изучают психическую деятельность снимавшего их фотографа. Но в голове мальчика звучали сухие строки лабораторных отчётов: «Электроды погружались в живой мозг неизлечимо больных пациентов. На них подавали электрические разряды и изучали реакции тела. Пациенты не страдали, поскольку мозг не имеет болевых окончаний». Что же обнаружили они там, в глубинах человеческого разума?

А вот на этой старой карточке деда почти не узнать, он закутан в меховую шубу и что-то показывает вытянутой к горизонту рукой другому такому же меховому человеку. И лишь подпись под фото проясняет, что это «Г. Седов и М. Михайлов в экспедиции на Новую Землю. 1910 г.». К тому времени Максим уже прочитал фантастические романы Обручева.

Может быть, в Антарктике действительно затерян вулканический остров с горячими источниками, где живы доисторические динозавры?

Рядом, на соседнем фото, тоже экспедиция, но люди на снимках не в шубах, а в кожаных плащах; на заднем плане видны лошади. «В. Вернадский и М. Михайлов. Урал в 1911 г.». Максим, конечно, не понял теорий Вернадского, читая машинописные статьи, переплетённые в отдельную брошюру, но одна идея потрясла его воображение: «Земля – разумный живой организм». Неужели планета мыслит, испытывает радость, ощущает страдание? Рада ли она людям, протыкающих её шахтами? Больно ли ей, когда лесорубы пилят деревья? Если у человека выкачивать кровь, он умрёт. Но люди непрерывно качают нефть, добывают уголь и минералы. Что будет, если Земля закричит от горя, заболеет?

Когда люди болеют, у них поднимается температура. Выдержит ли наша цивилизация горячку и лихорадку целой планеты?

Другой снимок Максим помнил с детства, потому что полагал, что на нём изображён писатель Горький. Но теперь-то он знал, что это совсем не «буревестник революции», а неизвестный участник калужской группы «Вестник знания». Зато в первом ряду на траве сидят рядом неизменный профессор М. Михайлов и ещё молодой Константин Циолковский, утверждавший, что во вселенной есть множество других разумных существ.