Рыбы не знают своих детей

Пожера Юозас

В пропахшей пряными травами комнатке тети Кристины я всю ночь не смыкал глаз. Тетя вздыхала и стонала, в который уже раз пересказывая мне одно и то же: как она чуть не на руках носила ослабевшую мать в кухню, как умывала, да как растирала, да какая та под конец была слабая да высохшая, ну точно щепочка легкая… Она разбирала материнские вещи и приговаривала:

— Уж я тебя, сестрица, и обмою, и обряжу… А кто меня, горемычную, в последний путь проводит? Одна я осталась на свете белом, одна-одинешенька…

Даже покидая мир сей, человек не избавлен от хлопот. Правда, в данном случае они выпадают на долю его ближних. Может, это и разумно — в хлопотах не так остро чувство утраты… Дядя Егор с

тетей пошли покупать гроб, а я поехал на кладбище выбирать место.

На двери кладбищенской конторы я увидел большой висячий замок. Обеденный перерыв. Я побрел по дорожкам, читая надписи на памятниках. Сами памятники поразили меня своей пышностью. Казалось, люди и здесь соперничают: кто воздвигнет памятник повыше да побогаче, кто сочинит потрогательней надпись… У самых ворот деревья давали густую тень, но чем дальше от ограды, тем меньше было деревьев — не успели вырасти, не оделись пышной листвой. Под конец я вышел к вовсе голому пространству. У свеженарытой горки земли сидел какой-то молодой человек с бородой. Расстелив перед собой газету, он выкладывал на нее жареную курицу, хлеб, огурцы. Затем откупорил бутылку дешевого винца и предложил:

— За компанию, а?

Я подошел. Бородатый шлепнул ладонью рядом с собой, приглашая сесть. Сам он сидел на краю только что вырытой ямы, свесив ноги вниз. Я присел рядом. Человек поднял бутылку.

— Будь здоров, — сказал он мне, точно старому приятелю, и глотнул из горлышка. Передавая мне бутылку, он сказал: — Может, тебе, солдату, и не понравится общество могильщика, да уж не побрезгуй, Я хоть и пьющий, как говорится, человек, а один пить не люблю. Поддержи, будь человеком.

Сглотнул и я пару глотков. Он подал мне огурчик и спросил:

— Своих навещаешь или провожать кого собрался?

Я поведал ему о своих заботах: и мать хороню, и отцовские останки перевезти обещался.

— Влетит в копеечку. Не расплатишься, солдат.

Я показал ему заказ-наряд, который мне выдали в бюро. Там значилось, что гражданин такой-то уплатил и за место на кладбище, участок номер такой-то, и за рытье могилы. Но человек только рукой махнул.

— К этим бумажкам надо еще две сотенных. Если, конечно, хочешь получить место поприличнее.

— Как это?

— У нашего зава такой порядок. Вот эта ямка, над которой мы с тобой сидим, обошлась людям в двести рубликов. Зато местечко славное: летом и весной, и даже осенью сухо — лежи и радуйся. Не то что там, — он махнул рукой в сторону низинки, где тянулись ряды свежих холмиков. — Там и среди лета сыро. Болото. Роешь, а через метр уже вода — черная, торфяная. Небось никому неохота в такой грязище захоронить мамашу с папашей. Вот народ и старается из последних достать для своих родных место получше, ну и для себя заодно оставить рядышком… Заведующий у нас философ! Он как рассуждает? Если в этой юдоли слез жил в полном довольстве, то на том свете можешь и в болоте гнить, если при жизни стоял выше других, то в земле со всеми сравняешься… Он еще не у каждого эти двести возьмет. Порасспросит, чем покойник занимался, какую должность имел. И чем выше стоял, тем хуже ему будет здесь. Только для бывших торговых работников и всяких там комбинаторов не жалко нашему заву хорошего места на кладбище. Зато и сдирает он с них крепко. Он так говорит: всю жизнь дрожмя дрожали, что вам значит купить себе вечный покой за пару сотенных?

Потом бородатый еще отпил из бутылки и дал мне, снова выразил свою радость по поводу того, что я не гнушаюсь его обществом. Он продолжал:

— Небось думаешь: не приведи бог такую работу делать. А я тебе скажу — лучшей не бывает. Для меня — это уж точно. Господи, где я только не работал! И отовсюду уходил. А тут никто и словечка не скажет. Там, бывало, то опоздаешь,

то вообще не выйдешь… Выговор, то да се… А здесь — когда захотел, тогда и трудишься. Хочешь — днем, а хочешь — хоть ночью. Важно, чтобы вырыл. Ну конечно, слишком затягивать не положено — покойник, он больше трех суток ждать не станет. Ответственная работа. Зато и выгодная. Не бывает похорон, чтобы тебе, могильщику, пятерку не кинули. А бывает, роешь не одну яму в день, а две-три. У людей горе, а они тебя, работягу, не обойдут. Вот, сказал вина принести — несут, и даже с закусью. Не хотят, чтобы время тратил, по столовкам бегал: после обеда хоронить, а ямка еще и наполовину не готова… Нет уж, по мне, лучшей работы не бывает. И на воздухе. Все время на свежем воздухе! Раньше, скажу я тебе, похмельем маялся, а сейчас — нисколечко. Вот что значит воздух и физический труд… Еще по одной? — и он достал из-под кинутой наземь одежды еще одну бутылку.

Я отказался, и парень согласился, что забот у меня выше головы.

На кладбище гудели пчелы. Самое цветение. Самый медонос. А цветов — целое море. И крепкий, резкий аромат. В глазах рябит…

Дверь конторы была распахнута настежь. Я вошел.

Помещение оказалось сумрачным и тесным. Возле маленького окна стоял старый письменный стол, такой же старый, расшатанный стул. За столом сидели пожилой мужчина в темных очках и немолодая женщина. Женщина порывалась что-то сказать, но мужчина ее перебил:

— Где работал покойный?

— Пенсионер…

— Сколько получал?

— Сто двадцать.

— Ишь ты!

— Он — персональный пенсионер.

— Ответработник?

— Нет. Простой рабочий.

— За что же персональная?

— В юности, еще в войну, партизанам помогал. Потом был в народной защите.

— Очень хорошо. Подите выберите место. Только, прошу вас — справа от дороги, в низинке. Горка вся занята — оставлена за исполкомом.

Женщина, черная, как тень, медленно вышла из конторы, а я сразу сообразил, что заведующий отправил ее как раз туда, где черная торфяная вода.

— Что вы хотели?

Я положил на стол свои бумаги. Заведующий поднес их к самым очкам, резко откинулся на спинку стула и спросил:

— Шеркшнене кто вам?

Заведующий подпрыгнул на скрипучем стуле, потом бросился ко мне и широкими плоскими ладонями схватил за плечи.

— Юлюс! Не узнал? — спросил он и сам ответил: — Где уж тут узнать в такой темени! Сколько лет прошло! Пойдем, детка…

Он взял меня за руку и вывел за дверь. Там он снял темные очки, и я тотчас узнал его: Сташис! Почти не изменился. Только виски поседели. И одет совсем иначе: темно-коричневые вельветовые брюки, модные туфли, по-молодежному облегающая сорочка с черной этикеткой фирмы на кармане. Этакий подтянутый, спортивного вида джентльмен, ничуть не похожий на Сташиса моего детства. Он расспрашивал о моей жизни, о последних годах и последних днях матери, но ни словом не обмолвился об отце и не интересовался им. А когда услышал, что я намерен и отца хоронить рядом с матерью, нахмурился.

— Не понимаю, к чему это. Почил себе человек в мире, покоится в родной земле, да будет она ему пухом…

Я заметил, что такова последняя воля матери. Пока мы шли по кладбищенской аллее, Сташис не переставал удивляться: жили в одном городе, а ни разу не встретились. Он подозвал бородатого могильщика.

— Видишь, Юстинас, — он показал место между двух могил. — Здесь выроешь яму. Когда хороните?

— Послезавтра, — ответил я и спросил: — Хватит ли здесь места на двоих?..

Сташис поморщился, недовольно хмыкнул и развел своими длинными руками: