Рыбы не знают своих детей
Шрифт:
— Тебе так кажется?
— А может, неправда? Сразу раскис. Я три года выкручиваюсь, а ты с одного захода распустился, как яичница.
— Это мое дело.
— В том-то и беда, что не только твое! — ударил ладонью по столу, даже оловянная кружка подскочила. — В том-то и дело, что не только твое, а наше общее! И не пудри мозги, не прикидывайся дурачком! Сам знаешь — всем аукнется, если ты хвост подмочишь. А по всему видать — недалеко до этого. — Задохнувшись, замолчал, нащупывая дрожащими пальцами курево, исподлобья смотрел на хмурое лицо брата и вдруг решил: надо кончать все одним ударом. — Сердись или нет, но я скажу тебе: пока живешь под моей крышей, брось эти ночные
— И о тебе?
— Да, и обо мне. С твоими лесными дружками я не хочу иметь ничего общего… Нашлись освободители Литвы! Обгадились, ты уж извини, до ушей и залезли в леса. А тебе-то какого черта там искать?
— Каждый по-своему смотрит.
— Вот и смотри себе на здоровье, но сначала оставь мой дом.
— Гонишь?
— Сам напрашиваешься.
— Когда уйти?
— Чем быстрее, тем лучше, — сказал он и вдруг смягчился, устыдился своей горячности: что он скажет Агне, как объяснит ей… — Не гоню я тебя, но должен бы понять.
— Понимаю, — сказал Стасис.
А Винцас не понял — издевается над ним брат или серьезно говорит. Тем более что Стасис сжал губы, будто замок повесил. И лицо — словно из дерева вытесанное. Не узнаешь ни что он думает, ни что чувствует.
Такими и застала их Агне. Наверняка подумала, что они замолчали только теперь, когда она вошла в избу, так как усмехнулась и спросила:
— Помешала?
— Что ты, Агне, ничуть, — сказал Винцас, но она только еще сильнее вспыхнула.
— Все, словно от чужой, скрываете. Вижу, что кругом что-то творится, куда-то ездите, по ночам пропадаете, а мне — ни слова. Не женское, мол, это дело.
— Правильно, — совершенно серьезно подтвердил Стасис, но Агне, видно, не так поняла его.
— Словом, ты — себе, я — себе, — сказала она. — Наша заведующая читальней бросила работу и сбежала. Вот я и пойду на ее место.
Мужчины переглянулись. Стасис нахмурился, а Винцас принялся отговаривать:
— Ни за какие деньги ты туда не пойдешь…
— Такие там и деньги, — косо улыбнулась Агне.
— Даже не думай. Вообще выбрось из головы такие глупости. Сама видишь, что творится. Только беду накличешь. Не надо шутить с такими вещами… Вспомни о судьбе Нарутисов…
— Со мной такое не случится.
— Не говори глупостей.
— Меня муж защитит, — сказала она, не скрывая горькой иронии. — Ведь он для тех лесных свой человек. Неужели позволит жене голову разбить? И сам не пойдет, и их отговорит. За таким мужем как за каменной стеной. Не правду ли говорю, мой милый муженек?
Стасис долго смотрел на нее, словно увидел впервые, но не сказал ни слова. И это его молчание просто бесило Винцаса. «Пень, а не мужик, — думал с яростью. — Я бы на его месте мигом выбил из ее головы такую чушь. Вот и знай, когда что женщине на ум взбредет».
— И почему ты молчишь? Почему ничего не скажешь? Или ты, муженек, думаешь иначе? Всякое может быть. Очень уж изменился за последние дни.
— Не говори глупостей, Агне, — наконец промолвил Стасис.
— А может, уже настолько изменился, что и на жену не посмотрел бы, все сделал бы по приказу…
— Не говори глупостей, — прервал ее Стасис.
— Я всегда говорю только глупости. Куда уж мне! С таким Соломоном не всяк справится. Где уж тут нам со своим бабским умишком, — говорила Агне, громыхая кастрюлями на плите; казалось, нужна только маленькая зацепка — и швырнет на землю все, что подвернется под руку. — Страшно умным прикидываешься, а на деле вроде придурка стал. Поманили, погрозили пальчиком — и потрусил, будто песик с поджатым хвостом.
— Хватит, —
— И сам голову в петлю сунешь, и нас всех запутаешь, так что… — не закончив, Агне замолчала.
В избе нависла тишина. Нехорошая тишина. Как будто все они топчутся вокруг бочки с порохом, и не хватает только, чтобы кто-нибудь чиркнул спичкой.
Не вытерпев, Винцас нарушил тишину:
— Не бойся, Агне, все будет хорошо.
— Это я уже сто раз слышала, — отмахнулась она, словно от детского лепета.
Винцас обратился к Стасису:
— Чего молчишь, будто язык проглотил? О тебе говорим, ведь не кто другой, а ты всю ночь черт знает где шлялся. Вроде не человек, ни днем, ни ночью покоя нету…
— Мне нечего сказать… И вообще не знаю, чего вы от меня хотите.
Кровь ударила в голову, кольнуло под ложечкой, и Винцас не сумел сдержаться. Высказал все, о чем много раз думал и передумал, что накопилось на душе. О том, что только последний дурак, только слепой фанатик может направить винтовку на своего земляка, — не лезут же они против солдат, знают, что самих раздавят, как мух; зато своих подстерегают в засадах, не гнушаются поднять руку на баб и детей; сами говорят о любви к Литве и сами режут литовцев, а что будет с Литвой, если друг друга перережут; мало ли литовцев оказалось в Сибири, и не по чьей-либо вине, а по вине этих самых лесных, потому что, если бы не они, везде было бы спокойно и никто не стал бы ссылать людей на край света; это они, лесные, взвалили на Литву тяжкий крест; и сами всё разрушают, и властей натравляют на головы простых людей; для них главное — свинью из чужого хлева увести, чтобы нажираться в лесу и лодырничать целыми днями; бросили землю, оставили жен и детей на волю божью; просто голова раскалывается, как могут разжижиться мозги у взрослого мужчины в ожидании, когда с неба начнет сыпаться обещанная манна американская; какие-то идиоты, недоумки, не чувствующие земли под ногами, не умеющие распоряжаться своей жизнью и своей судьбой; вроде каких-то заводных игрушек — одни на Запад, другие на Восток… И те и другие обслюнявились от радости, получив в руки винтовку; и те и другие счастливы, что появилась возможность пальнуть в соседа; куда делось, куда улетучилось хваленое литовское единство, о котором столько лет мы пели и кричали; теперь настоящему литовцу стыдно признаться, что ты литовец; если так и дальше пойдет, то Литва точно останется без литовцев, даже Ангелочек это понимает…
— А по твоим словам кажется, что ты с луны свалился, — оборвал его Стасис. — Так удобнее. Так делают все, которые только о собственной шкуре пекутся… Конечно, в такое время лучше всего подняться над всеми, называть их братоубийцами, лишь бы самому не нюхать пороха.
Возможно, в ином случае Винцас не ответил бы с такой горячностью на слова брата, может, только обозвал бы его дураком или еще как-нибудь, но теперь, когда их разговор слышала Агне, он не мог молчать, последнее слово должно было принадлежать ему, и он сказал это последнее слово:
— В роду Шалн подлецов не было. В роду Шалн никогда не было ни конокрадов, ни других воров, а тем более никто из нашего рода не замарался кровью! Вот и все, что я могу сказать тебе!
И снова в избе повисла угрожающая тишина, от которой хотелось бежать через поля, куда ноги несут, куда глаза глядят.
Теперь Агне попыталась загладить все:
— Простите… Зря я тут…
— Хватит, — снова тем же глухим голосом сказал Стасис. Через минуту мирно обратился к Винцасу: — Не сердись… Всем хватит. — Он замолчал, стиснул пальцы в кулак и вздохнул.