Рыбы не знают своих детей

Пожера Юозас

Стасис рассказал о той ночи, когда ждали Костаса Жаренаса, о женщине и девочке, описал место, где они закиданы хворостом и ветвями. Потом попросил, чтобы немедленно предупредили Жаренаса, так как каждая ночь может оказаться роковой.

— Со сколькими встречался из банды?

— С четырьмя.

— Фамилии знаешь?

— Только одного. Других не успел.

— Жена истинное положение знает?

— Нет. Никто не знает. Ни жена, ни брат. Они, кажется, подозревают, что я на самом деле связался с бандой.

— Тем лучше. Теперь твоя задача — любым способом завоевать их доверие и узнать не только, где они скрываются,

но и где бункер вожаков, выяснить всех связных, чтобы потом одним ударом уничтожить все гнездо. Было бы идеально главарей взять живыми. Понял?

— Понял.

— Если придется оставить дом и уйти в лес — не раздумывай. О семье и родственниках мы позаботимся. В худшем случае инсценируем арест и перевезем в безопасное место. Понял?

— Понял.

— Связь отныне придется поддерживать чаще. Хоть раз в месяц. Сумеешь?

— Думаю, да.

— Какой предлагаешь способ?

Стасис немного подумал и сказал:

— Вы сегодня проезжали через мостик километра за два от деревни. Помните?

— Мостик через Версме?

— Да.

— Помню.

— Я положу под ним консервную банку с запиской.

— Договорились… Наши люди каждую неделю там же будут оставлять указания для тебя. Все?

— Хочу обратиться по одному вопросу.

— Слушаю.

— Боюсь, что, желая проверить мою благонадежность, они потребуют убить Жаренаса. Однажды мы уже ходили — к счастью, не застали дома.

— Жаренаса мы предупредим.

— Хорошо. Но они найдут другую жертву… Как поступать в таком случае?

— Стрелять или нет?

— Да.

Гость долго смотрел ему в глаза, думал, а потом сказал:

— Отвечу вопросом на вопрос. Представь, что мы поменялись местами, и не ты меня, а я тебя спросил. Что бы ты посоветовал?

Стасис ошеломленно смотрел в серые глаза гостя, словно желая прочесть в них истинный ответ. Так они смотрели друг на друга, пока в сенях не раздались шаги.

— Понял? — спросил гость.

— Понял, — вздохнул Стасис.

— Держись, брат…

Агне вытащила из-под платка бутылку и поставила на середину стола, нарезала хлеб, вчерашний отварной окорок, принесла огурцов. Пока расставляла тарелки, вернулся и Чибирас. С пустыми руками. Возвращая деньги, сказал:

— Есть у чертей, но не дают. Говорят, где ты после пасхи найдешь у литовца самогонки? Врут, гады!

— Может, и нет, — сказал гость. — Вот хозяйка нашла бутылочку, хватит. Зови ребят, перекусим и пойдем дальше.

Пока ребята заходили в избу, гость обратился к Стасису, словно продолжая прерванный разговор:

— Меньше не выходит. Все лесники подписали по четыреста. Так и вам надо бы. Брат на семьсот выкупил, а вам только на четыреста.

— Брат — лесничий. У него и зарплата другая.

— Говорю, все лесники на четыреста… Наконец, это ведь заем. Не пропадет. Пройдет некоторое время, и государство возвратит.

— После смерти овсом, — грустно улыбнулся Стасис, выкладывая на стол четыре сотенных. Взяв облигации, повертел в руках и отдал Агне.

— Ну, побыстрей, ребята, — поторопил гость и, чокаясь со Стасисом, добавил: — За здоровье хозяев!

Стасис все косился на жующего Чибираса. Темнолицый, черноволосый, он напоминал цыгана и, наверно, потому заслужил прозвище Чернорожий. По его растрепанной голове ото лба до затылка тянулась полоса седых волос. Так странно он поседел после одной ночи, когда лесные убили всю его

семью — мать, жену, десятилетнего сына. Чибирас нездешний. Родился он не в какой-нибудь лесной деревушке, а там, где начинаются широкие поля. Говорят, он одним из первых взял у властей автомат, набрал парней и начал прижимать лесных. Те, конечно, отплатили тем же. Десятки раз подкарауливали они Чибираса у больших дорог и на лесных тропинках, у проселков и около дома, устраивали засаду за засадой, но Чибирас все ускользал. Правда, однажды ранили его в плечо, надеялись схватить, истекающего кровью, но тот как в воду канул. Да так оно и было: полдня просидел Чибирас в болоте, дыша через стебель камыша. А ночью полуживой добрался до надежного хутора… Выйдя через месяц из больницы, написал множество листочков: «БЕРЕГИТЕСЬ, БАНДЮГИ! ИЗ-ПОД ЗЕМЛИ ДОСТАНУ. ЖИВОЙ И ЗДОРОВЫЙ ЧИБИРАС». И расклеил, прибил к деревьям повсюду, где только мог, стараясь пристроить рядом с воззванием, в котором власти обещали амнистировать каждого лесного, если тот добровольно явится с повинной и сдаст оружие. На этом воззвании Чибирас собственноручно приписывал, словно резолюцию накладывал: «Чибирас вам никогда не простит!» Вот тогда и убили всю его семью, а усадьбу сожгли, чтоб даже следа не осталось, чтоб ветер развеял во все стороны пепел. Остался только колодец, в который побросали трупы… Вот почему пролегла седая полоса через всю голову.

Стасис наблюдал за обедающим Чибирасом и думал, насколько жизнеспособен человек, если после такой трагедии у него осталась воля к жизни. Случись такое с ним, наверняка не выдержал бы, руки бы на себя наложил, а то и ума лишился. А Чибирас, говорят, взял горсть пепла, завязал в узелок и по сей день носит. Только слово редко слетает с его губ. Целыми днями и неделями как глухонемой ходит. И таким упрямым, таким жестоким стал, что день и ночь без отдыха идти может по следу лесных. В рассказах о нем переплетаются правда с вымыслом: во время перестрелок поднимается во весь рост, но пуля минует его, сам лезет смерти в пасть, но та от него пятится…

Стасис смотрит на него и думает: «После таких потерь и переживаний уже нечего беречься и бояться, ибо что же может случиться с человеком страшнее? Смерти еще никто не избежал, раньше или позже она наведается к каждому. Но иногда смерть не страшилище, а желанная гостья, — когда бывает легче умереть, чем жить». И еще Стасис подумал, что такой человек, как Чибирас, наверное, никогда не чувствует давящей двойственности.

* * *

Потеплело так внезапно, весна с южными ветрами нагрянула так мощно, с такой стихийной силой, что за несколько дней земля стала просто неузнаваемой.

Ночью прошел теплый летний дождь, смыл, унес журчащими ручейками последние остатки зимы: даже в заросших лесных оврагах не найдешь ни горсточки снега, лед на озере раскис, стал пористым; поставишь ногу — провалишься, словно в кашу. Версме разлилась, вышла из берегов и бежала по лугам, где собрались на нерест щуки. Они терлись о прошлогоднюю траву, и вода бурлила, расходилась кругами, а дети ловили рыб прямо руками, били острогами, и вся деревня пахла рыбой. Словно хмельные, тетерева еще до зари затягивают свои свадебные песни и токуют почти до полудня. Самый разгар свадеб, и будто во всех окрестных лесах да болотах есть лишь одна тетерка, из-за которой беснуются, бьются меж собой и дерут глотку тетерева.